Page 79 - Преступление и наказание

— Пойдем! — настойчиво повторил Зосимов и вышел. Разумихин подумал и побежал
догонять его.
— Хуже могло быть, если бы мы его не послушались, — сказал Зосимов, уже на
лестнице. — Раздражать невозможно…
— Что с ним?
— Если бы только толчок ему какой-нибудь благоприятный, вот бы чего! Давеча он
был в силах… Знаешь, у него что-то есть на уме! Что-то неподвижное, тяготящее… Этого я
очень боюсь; непременно!
— Да вот этот господин, может быть, Петр-то Петрович! По разговору видно, что он
женится на его сестре и что Родя об этом, перед самой болезнью, письмо получил…
— Да; черт его принес теперь; может быть, расстроил всё дело. А заметил ты, что он ко
всему равнодушен, на всё отмалчивается, кроме одного пункта, от которого из себя выходит:
это убийство…
— Да, да! — подхватил Разумихин, — очень заметил! Интересуется, пугается. Это его в
самый день болезни напугали, в конторе у надзирателя; в обморок упал.
— Ты мне это расскажи подробнее вечером, а я тебе кое-что потом скажу. Интересует
он меня, очень! Через полчаса зайду наведаться… Воспаления, впрочем, не будет…
— Спасибо тебе! А я у Пашеньки тем временем подожду и буду наблюдать через
Настасью…
Раскольников, оставшись один, с нетерпением и тоской поглядел на Настасью; но та
еще медлила уходить.
— Чаю-то теперь выпьешь? — спросила она.
— После! Я спать хочу! Оставь меня…
Он судорожно отвернулся к стене; Настасья вышла.

VI
Но только что она вышла, он встал, заложил крючком дверь, развязал принесенный
давеча Разумихиным и им же снова завязанный узел с платьем и стал одеваться. Странное
дело: казалось, он вдруг стал совершенно спокоен; не было ни полоумного бреду, как давеча,
ни панического страху, как во всё последнее время. Это была первая минута какого-то
странного, внезапного спокойствия. Движения его были точны и ясны, в них проглядывало
твердое намерение. «Сегодня же, сегодня же!..» — бормотал он про себя. Он понимал,
однако, что еще слаб, но сильнейшее душевное напряжение, дошедшее до спокойствия, до
неподвижной идеи, придавало ему сил и самоуверенности; он, впрочем, надеялся, что не
упадет на улице. Одевшись совсем, во всё новое, он взглянул на деньги, лежавшие на столе,
подумал и положил их в карман. Денег было двадцать пять рублей. Взял тоже и все медные
пятаки, сдачу с десяти рублей, истраченных Разумихиным на платье. Затем тихо снял
крючок, вышел из комнаты, спустился по лестнице и заглянул в отворенную настежь кухню:
Настасья стояла к нему задом и, нагнувшись, раздувала хозяйкин самовар. Она ничего не
слыхала. Да и кто мог предположить, что он уйдет? Через минуту он был уже на улице.
Было часов восемь, солнце заходило. Духота стояла прежняя; но с жадностью дохнул
он этого вонючего, пыльного, зараженного городом воздуха. Голова его слегка было начала
кружиться; какая-то дикая энергия заблистала вдруг в его воспаленных глазах и в его
исхудалом бледно-желтом лице. Он не знал, да и не думал о том, куда идти; он знал одно:
«что всё это надо кончить сегодня же, за один раз, сейчас же; что домой он иначе не
воротится, потому что не хочет так жить». Как кончить? Чем кончить? Об этом он не имел
и понятия, да и думать не хотел. Он отгонял мысль: мысль терзала его. Он только чувствовал
и знал, что надо, чтобы всё переменилось, так или этак, «хоть как бы то ни было», повторял
он с отчаянною, неподвижною самоуверенностью и решимостью.
По старой привычке, обыкновенным путем своих прежних прогулок, он прямо
направился на Сенную. Не доходя Сенной, на мостовой, перед мелочною лавкой, стоял