Page 20 - Собачье сердце

В столовой тотчас застучали тарелками, Зина забегала, из кухни послышалась
воркотня Дарьи Петровны, что индейка не готова. Пес опять почувствовал волнение.
«Не люблю кутерьмы в квартире», — раздумывал он... И только он это подумал, как
кутерьма приняла еще более неприятный характер. И прежде всего благодаря появлению
тяпнутого некогда доктора Борменталя. Тот привез с собой дурно пахнущий чемодан и,
даже не раздеваясь, устремился с ним через коридор в смотровую. Филипп Филиппович
бросил недопитую чашку кофе, чего с ним никогда не случалось, выбежал навстречу
Борменталю, чего с ним тоже никогда не бывало.
— Когда умер? — закричал он.
— Три часа назад, — ответил Борменталь, не снимая заснеженной шапки и
расстегивая чемодан.
«Кто такое умер? — хмуро и недовольно подумал пес и сунулся под ноги. — Терпеть
не могу, когда мечутся».
— Уйди из-под ног! Скорей, скорей, скорей! — закричал Филипп Филиппович на все
стороны и стал звонить во все звонки, как показалось псу. Прибежала Зина. — Зина! К
телефону Дарью Петровну, записывать, никого не принимать! Ты нужна. Доктор
Борменталь, умоляю вас — скорей, скорей, скорей!
«Не нравится мне, не нравится», — пес обиженно нахмурился и стал шляться по
квартире, а вся суета сосредоточилась в смотровой. Зина оказалась неожиданно в халате,
похожем на саван, и начала бегать из смотровой в кухню и обратно.
«Пойти, что ль, пожрать? Ну их в болото», — решил пес и вдруг получил сюрприз.
— Шарику ничего не давать, — загремела команда из смотровой.
— Усмотришь за ним, как же.
— Запереть!
И Шарика заманили и заперли в ванной.
«Хамство, — подумал Шарик, сидя в полутемной ванной комнате, — просто глупо...»
И около четверти часа он пробыл в ванной в странном настроении духа — то в злобе,
то в каком-то тяжелом упадке. Все было скучно, неясно...
«Ладно, будете вы иметь калоши завтра, многоуважаемый Филипп Филиппович, —
думал он, — две пары уже пришлось прикупить и еще одну купите. Чтоб вы псов не
запирали».
Но вдруг его яростную мысль перебило. Внезапно и ясно почему-то вспомнился кусок
самой ранней юности — солнечный необъятный двор у Преображенской заставы, осколки
солнца в бутылках, битый кирпич, вольные псы-бродяги.
«Нет, куда уж, ни на какую волю отсюда не уйдешь, зачем лгать, — тосковал пес, сопя
носом, — привык. Я барский пес, интеллигентное существо, отведал лучшей жизни. Да и
что такое воля? Там, дым, мираж, фикция... Бред этих злосчастных демократов...»
Потом полутьма ванной стала страшной, он завыл, бросился на дверь, стал царапаться.
— У-у-у! — как в бочку пролетело по квартире.
«Сову раздеру опять», — бешено, но бессильно подумал пес. Затем ослаб, полежал, а
когда поднялся, шерсть на нем стала вдруг дыбом, почему-то в ванне померещились
отвратительные волчьи глаза.
И в разгар муки дверь раскрылась. Пес вышел, отряхнувшись, и угрюмо собрался на
кухню, но Зина за ошейник настойчиво повлекла его в смотровую. Холодок прошел у пса
под сердцем.
«Зачем же я понадобился? — подумал он подозрительно. — Бок зажил — ничего не
понимаю».
И он поехал лапами по скользкому паркету, так и был привезен в смотровую. В ней
сразу поразило невиданное освещение. Белый шар под потолком сиял до того, что резало
глаза. В белом сиянии стоял жрец и сквозь зубы напевал про священные берега Нила.
Только по смутному запаху можно было узнать, что это Филипп Филиппович.
Подстриженная его седина скрывалась под белым колпаком, напоминающим патриарший