Page 19 - Собачье сердце

вытаскивала куски размокшей булки, смешивала их на доске с мясной кашицей, заливала
все это сливками, посыпала солью и на доске лепила котлеты. В плите гудело, как на
пожаре, а на сковородке ворчало, пузырилось и прыгало. Заслонка с громом отпрыгивала,
обнаруживала страшный ад, в котором пламя клокотало и переливалось.
Вечером потухала каменная пасть, в окне кухни над белой половинной занавесочкой
стояла густая и важная пречистенская ночь с одинокой звездой. В кухне было сыро на
полу, кастрюли сияли таинственно и тускло, на столе лежала пожарная фуражка. Шарик
лежал на теплой плите, как лев на воротах, и, задрав от любопытства одно ухо, глядел, как
черноусый и взволнованный человек в широком кожаном поясе за полуприкрытой дверью
в комнате Зины и Дарьи Петровны обнимал Дарью Петровну. Лицо у той горело мукой и
страстью, все, кроме мертвенного напудренного носа. Щель света лежала на портрете
черноусого, и пасхальный розан свисал с него.
— Как демон пристал, — бормотала в полумраке Дарья Петровна, — отстань! Зина
сейчас придет. Что ты, чисто тебя тоже омолодили?
— Нам это ни к чему, — плохо владея собой и хрипло отвечал черноусый. — До чего
вы огненная!
Вечерами пречистенская звезда скрывалась за тяжкими шторами, и, если в Большом
театре не было «Аиды» и не было заседания Всероссийского хирургического общества,
божество помещалось в кабинете в глубоком кресле. Огней под потолком не было. Горела
только одна зеленая лампа на столе. Шарик лежал на ковре в тени и, не отрываясь, глядел
на ужасные дела. В отвратительной, едкой и мутной жиже в стеклянных сосудах лежали
человеческие мозги. Руки божества, обнаженные по локоть, были в рыжих резиновых
перчатках, и скользкие тупые пальцы копошились в извилинах. Временами божество
вооружалось маленьким сверкающим ножиком и тихонько резало желтые упругие мозги.
— К берегам священным Нила, — тихонько напевало божество, закусывая губы и
вспоминая золотую внутренность Большого театра.
Трубы в этот час нагревались до высшей точки. Тепло от них поднималось к потолку,
оттуда расходилось по всей комнате, в песьей шкуре оживала последняя, еще не
вычесанная самим Филиппом Филипповичем, но уже обреченная блоха. Ковры глушили
звуки в квартире. А потом далеко звенела входная дверь.
«Зинка в кинематограф пошла, — думал пес, — а как придет, ужинать, стало быть,
будем. Сегодня, надо полагать, — телячьи отбивные!»

***

В этот ужасный день еще утром Шарика кольнуло предчувствие. Вследствие этого он
вдруг заскучал и утренний завтрак — полчашки овсянки и вчерашнюю баранью
косточку — съел безо всякого аппетита. Он скучно прошелся в приемную и легонько
подвыл там на собственное отражение. Но днем после того, как Зина сводила его погулять
на бульвар, день пошел обычно. Приема сегодня не было, потому что, как известно, по
вторникам приема не бывает, и божество сидело в кабинете, развернув на столе какие-то
тяжелые книги с пестрыми картинками. Ждали обеда. Пса несколько оживила мысль о
том, что сегодня на второе блюдо, как он точно узнал на кухне, будет индейка. Проходя
по коридору, пес услышал, как в кабинете Филиппа Филипповича неприятно и
неожиданно прозвенел телефон. Филипп Филиппович взял трубку, прислушался и вдруг
взволновался.
— Отлично, — послышался его голос, — сейчас же везите, сейчас же!
Он засуетился, позвонил и вошедшей Зине приказал срочно подавать обед.
— Обед! Обед! Обед!