Page 16 - Собачье сердце

— Разруха, Филипп Филиппович.
— Нет, — совершенно уверенно возразил Филипп Филиппович, — нет. Вы первый,
дорогой Иван Арнольдович, воздержитесь от употребления самого этого слова. Это —
мираж, дым, фикция, — Филипп Филиппович широко растопырил короткие пальцы,
отчего две тени, похожие на черепах, заерзали по скатерти. — Что такое эта ваша разруха?
Старуха с клюкой? Ведьма, которая выбила все стекла, потушила все лампы? Да ее вовсе
и не существует. Что вы подразумеваете под этим словом? — яростно спросил Филипп
Филиппович у несчастной картонной утки, висящей кверху ногами рядом с буфетом, и
сам же ответил за нее: — Это вот что: если я, вместо того чтобы оперировать каждый
вечер, начну у себя в квартире петь хором, у меня настанет разруха. Если я, входя в
уборную, начну, извините за выражение, мочиться мимо унитаза и то же самое будут
делать Зина и Дарья Петровна, в уборной начнется разруха. Следовательно, разруха не в
клозетах, а в головах. Значит, когда эти баритоны кричат «бей разруху!» — я смеюсь.
(Лицо Филиппа Филипповича перекосило так, что тяпнутый открыл рот.) Клянусь вам,
мне смешно! Это означает, что каждый из них должен лупить себя по затылку! И вот,
когда он вылупит из себя всякие галлюцинации и займется чисткой сараев — прямым
своим делом, — разруха исчезнет сама собой. Двум богам служить нельзя! Невозможно в
одно и то же время подметать трамвайные пути и устраивать судьбы каких-то испанских
оборванцев! Это никому не удается, доктор, и тем более — людям, которые вообще,
отстав в развитии от европейцев лет на 200, до сих пор еще не совсем уверенно
застегивают свои собственные штаны!
Филипп Филиппович вошел в азарт. Ястребиные ноздри его раздувались. Набравшись
сил после сытного обеда, гремел он, подобно древнему пророку, и голова его сверкала
серебром.
Его слова на сонного пса падали, точно глухой подземный гул. То сова с глупыми
желтыми глазами выскакивала в сонном видении, то гнусная рожа повара в белом грязном
колпаке, то лихой ус Филиппа Филипповича, освещенный резким электричеством от
абажура, то сонные сани скрипели и пропадали, а в собачьем желудке варился, плавая в
соку, истерзанный кусок ростбифа.
«Он бы прямо на митингах мог деньги зарабатывать, — мутно мечтал пес, —
первоклассный деляга. Впрочем, у него и так, по-видимому, денег куры не клюют».
— Городовой! — кричал Филипп Филиппович. — Городовой! — «Угу-гу-гу!» —
какие-то пузыри лопались в мозгу пса... — Городовой! Это и только это. И совершенно
неважно — будет ли он с бляхой или же в красном кепи. Поставить городового рядом с
каждым человеком и заставить этого городового умерить вокальные порывы наших
граждан. Вы говорите — разруха. Я вам скажу, доктор, что ничто не изменится к лучшему
в нашем доме, да и во всяком другом доме, до тех пор, пока не усмирят этих певцов!
Лишь только они прекратят свои концерты, положение само собой изменится к лучшему.
— Контрреволюционные вещи вы говорите, Филипп Филиппович, — шутливо заметил
тяпнутый, — не дай бог вас кто-нибудь услышит.
— Ничего опасного, — с жаром возразил Филипп Филиппович. — Никакой
контрреволюции. Кстати, вот еще слово, которое я совершенно не выношу. Абсолютно
неизвестно — что под ним скрывается? Черт его знает! Так я и говорю: никакой этой
самой контрреволюции в моих словах нет. В них здравый смысл и жизненная опытность.
Тут Филипп Филиппович вынул из-за воротничка хвост блестящей изломанной
салфетки и, скомкав, положил ее рядом с недопитым стаканом вина. Укушенный тотчас
поднялся и поблагодарил: «Мерси».
— Минутку, доктор! — приостановил его Филипп Филиппович, вынимая из кармана
брюк бумажник. Он прищурился, отсчитал белые бумажки и протянул их укушенному со
словами: — Сегодня вам, Иван Арнольдович, 40 рублей причитается. Прошу.
Пострадавший от пса вежливо поблагодарил и, краснея, засунул деньги в карман
пиджака.