Page 21 - Собачье сердце

куколь; божество было все в белом, а поверх белого, как епитрахиль, был надет
резиновый узкий фартук. Руки — в черных перчатках.
В куколе оказался и тяпнутый. Длинный стол был раскинут, а сбоку придвинули
маленький четырехугольный на блестящей ноге.
Пес здесь возненавидел больше всего тяпнутого, и больше всего за его сегодняшние
глаза. Обычно смелые и прямые, ныне они бегали во все стороны от песьих глаз. Они
были настороженные, фальшивые, и в глубине их таилось нехорошее, пакостное дело,
если не целое преступление. Пес глянул на него тяжело и пасмурно и ушел в угол.
— Ошейник, Зина, — негромко молвил Филипп Филиппович, — только не волнуй его.
У Зины мгновенно стали такие же мерзкие глаза, как у тяпнутого. Она подошла к псу и
явно фальшиво погладила его. Тот с тоской и презрением поглядел на нее.
«Что же... вас трое. Возьмете, если захотите. Только стыдно вам... Хоть бы я знал, что
будете делать со мной...»
Зина отстегнула ошейник, пес помотал головой, фыркнул. Тяпнутый вырос перед ним,
и скверный мутящий запах разлился от него.
«Фу, гадость... Отчего мне так мутно и страшно...» — подумал пес и попятился от
тяпнутого.
— Скорее, доктор, — нетерпеливо молвил Филипп Филиппович.
Резко и сладко пахнуло в воздухе. Тяпнутый, не сводя с пса настороженных дрянных
глаз, высунул из-за спины правую руку и быстро ткнул псу в нос ком влажной ваты.
Шарик оторопел, в голове у него легонько закружилось, но он успел еще отпрянуть.
Тяпнутый прыгнул за ним и вдруг залепил всю морду ватой. Тотчас же заперло дыхание,
но еще раз пес успел вырваться. «Злодей... — мелькнуло в голове. — За что?» И еще раз
облепили. Тут неожиданно посреди смотровой представилось озеро, а на нем в лодках
очень веселые загробные, небывалые розовые псы. Ноги лишились костей и согнулись.
— На стол! — веселым голосом бухнули где-то слова Филиппа Филипповича и
расплылись в оранжевых струях. Ужас исчез, сменился радостью. Секунды две
угасающий пес любил тяпнутого. Затем весь мир перевернулся дном кверху и была еще
почувствована холодная, но приятная рука под животом. Потом — ничего.

IV

На узком операционном столе лежал, раскинувшись, пес Шарик, и голова его
беспомощно колотилась о белую клеенчатую подушку. Живот его был выстрижен, и
теперь доктор Борменталь, тяжело дыша и спеша, машинкой въедаясь в шерсть, стриг
голову Шарика. Филипп Филиппович, опершись ладонями на край стола, блестящими, как
золотые обода его очков, глазами наблюдал за этой процедурой и говорил взволнованно:
— Иван Арнольдович, самый важный момент — когда я войду в турецкое седло.
Мгновенно, умоляю вас, подайте отросток и тут же шить. Если там у меня начнет кровить,
потеряем время и пса потеряем. Впрочем, для него и так никакого шанса нету, — он
помолчал, прищуря глаз, заглянул в как бы насмешливо полуприкрытый глаз пса и
добавил: — А знаете, жалко его. Представьте, я привык к нему.
Руки он вздымал в это время, как будто благословлял на трудный подвиг злосчастного
пса Шарика. Он старался, чтобы ни одна пылинка не села на черную резину.
Из-под выстриженной шерсти засверкала беловатая кожа собаки. Борменталь
отшвырнул машинку и вооружился бритвой. Он намылил беспомощную маленькую
голову и стал брить. Сильно хрустело под лезвием, кое-где выступила кровь. Обрив
голову, тяпнутый мокрым бензиновым комочком обтер ее, затем оголенный живот пса
растянул и промолвил, отдуваясь: «Готово».