Page 15 - Собачье сердце

— Сен-Жюльен — приличное вино, — сквозь сон слышал пес, — но только ведь
теперь же его нету.
Глухой, смягченный потолками и коврами хорал донесся откуда-то сверху и сбоку.
Филипп Филиппович позвонил, и пришла Зина.
— Зинуша, что это такое значит?
— Опять общее собрание сделали, Филипп Филиппович, — ответила Зина.
— Опять! — горестно воскликнул Филипп Филиппович, — ну, теперь, стало быть,
пошло, пропал Калабуховский дом. Придется уезжать, но куда — спрашивается. Все
будет как по маслу. Вначале каждый вечер пение, затем в сортирах замерзнут трубы,
потом лопнет котел в паровом отоплении и так далее. Крышка Калабухову.
— Убивается Филипп Филиппович, — заметила, улыбаясь, Зина и унесла груду
тарелок.
— Да ведь как не убиваться?! — возопил Филипп Филиппович. — Ведь это какой дом
был — вы поймите!
— Вы слишком мрачно смотрите на вещи, Филипп Филиппович, — возразил красавец
тяпнутый, — они теперь резко изменились.
— Голубчик, вы меня знаете? Не правда ли? Я — человек фактов, человек
наблюдения. Я — враг необоснованных гипотез. И это очень хорошо известно не только в
России, но и в Европе. Если я что-нибудь говорю, значит, в основе лежит некий факт, из
которого я делаю вывод. И вот вам факт: вешалка и калошная стойка в нашем доме.
— Это интересно...
«Ерунда — калоши. Не в калошах счастье, — подумал пес, — но личность
выдающаяся».
— Не угодно ли — калошная стойка. С 1903 года я живу в этом доме. И вот, в течение
этого времени до марта 1917 года не было ни одного случая — подчеркиваю красным
карандашом ни одного, чтобы из нашего парадного внизу при общей незапертой двери
пропала бы хоть одна пара калош. Заметьте, здесь 12 квартир, у меня прием. В марте 17-го
в один прекрасный день пропали все калоши, в том числе две пары моих, 3 палки, пальто
и самовар у швейцара. И с тех пор калошная стойка прекратила свое существование.
Голубчик! Я не говорю уже о паровом отоплении. Не говорю. Пусть: раз социальная
революция — не нужно топить. Но я спрашиваю: почему, когда началась вся эта история,
все стали ходить в грязных калошах и валенках по мраморной лестнице? Почему калоши
нужно до сих пор еще запирать под замок? И еще приставлять к ним солдата, чтобы кто-
либо их не стащил? Почему убрали ковер с парадной лестницы? Разве Карл Маркс
запрещает держать на лестнице ковры? Разве где-нибудь у Карла Маркса сказано, что 2-й
подъезд Калабуховского дома на Пречистенке следует забить досками и ходить кругом
через черный двор? Кому это нужно? Почему пролетарий не может оставить свои калоши
внизу, а пачкает мрамор?
— Да у него ведь, Филипп Филиппович, и вовсе нет калош, — заикнулся было
тяпнутый.
— Ничего похожего! — громовым голосом ответил Филипп Филиппович и налил
стакан вина. — Гм... я не признаю ликеров после обеда: они тяжелят и скверно действуют
на печень... Ничего подобного! На нем есть теперь калоши, и эти калоши... мои! Это как
раз те самые калоши, которые исчезли весной 1917 года. Спрашивается, кто их попер? Я?
Не может быть. Буржуй Саблин? (Филипп Филиппович ткнул пальцем в потолок.)
Смешно даже предположить. Сахарозаводчик Полозов? (Филипп Филиппович указал
вбок.) Ни в коем случае! Это сделали вот эти самые певуны! Да-с! Но хоть бы они их
снимали на лестнице! (Филипп Филиппович начал багроветь.) На какого черта убрали
цветы с площадок? Почему электричество, которое, дай бог памяти, тухло в течение 20
лет два раза, в теперешнее время аккуратно гаснет раз в месяц? Доктор Борменталь,
статистика — ужасная вещь. Вам, знакомому с моей последней работой, это известно
лучше, чем кому бы то ни было другому.