Page 144 - Рассказы. Повести. Пьесы

неподвижно, как статуя, часовой, но похоже на то, как будто и он спит. Кажется, что пароход
предоставлен собственной воле и идет, куда хочет.
— В море теперь Павла Иваныча бросят… — говорит солдат с повязкой. — В мешок да
в воду.
— Да. Порядок такой.
— А дома в земле лучше лежать. Все хоть мать придет на могилку да поплачет.
— Известно.
Запахло навозом и сеном. Понурив головы, стоят у борта быки. Раз, два, три… восемь
штук! А вот и маленькая лошадка. Гусев протягивает руку, чтобы приласкать ее, но она
мотнула головой, оскалила зубы и хочет укусить его за рукав.
— Прроклятая… — сердится Гусев.
Оба, он и солдат, тихо пробираются к носу, потом становятся у борта и молча глядят то
вверх, то вниз. Наверху глубокое небо, ясные звезды, покой и тишина — точь-в-точь как
дома в деревне, внизу же — темнота и беспорядок. Неизвестно для чего, шумят высокие
волны. На какую волну ни посмотришь, всякая старается подняться выше всех, и давит, и
гонит другую; на нее с шумом, отсвечивая своей белой гривой, налетает третья, такая же
свирепая и безобразная.
У моря нет ни смысла, ни жалости. Будь пароход поменьше и сделан не из толстого
железа, волны разбили бы его без всякого сожаления и сожрали бы всех людей, не разбирая
святых и грешных. У парохода тоже бессмысленное и жестокое выражение. Это носатое
чудовище прет вперед и режет на своем пути миллионы волн; оно не боится ни потемок, ни
ветра, ни пространства, ни одиночества, ему все нипочем, и если бы у океана были свои
люди, то оно, чудовище, давило бы их, не разбирая тоже святых и грешных.
— Где мы теперь? — спрашивает Гусев.
— Не знаю. Должно, в океане.
— Не видать земли…
— Где ж! Говорят, только через семь дней увидим.
Оба солдата смотрят на белую пену, отсвечивающую фосфором, молчат и думают.
Первый нарушает молчание Гусев.
— А ничего нету страшного, — говорит он. — Только жутко, словно в темном лесу
сидишь, а ежели б, положим, спустили сейчас на воду шлюпку и офицер приказал ехать за
сто верст в море рыбу ловить — поехал бы. Или, скажем, крещеный упал бы сейчас в воду —
упал бы и я за им. Немца или манзу не стал бы спасать, а за крещеным полез бы.
— А помирать страшно?
— Страшно. Мне хозяйства жалко. Брат у меня дома, знаешь, не степенный: пьяница,
бабу зря бьет, родителей не почитает. Без меня все пропадет, а отец со старухой, гляди, по
миру пойдут. Одначе, брат, ноги у меня не стоят, да и душно тут… Пойдем спать.

V

Гусев возвращается в лазарет и ложится на койку. По-прежнему томит его
неопределенное желание, и он никак не может понять, что ему нужно. В груди давит, в
голове стучит, во рту так сухо, что трудно пошевельнуть языком. Он дремлет и бредит, и,
замученный кошмарами, кашлем и духотой, к утру крепко засыпает. Снится ему, что в
казарме только что вынули хлеб из печи, а он залез в печь и парится в ней березовым
веником. Спит он два дня, а на третий в полдень приходят сверху два матроса и выносят его
из лазарета.
Его зашивают в парусину и, чтобы он стал тяжелее, кладут вместе с ним два железных
колосника. Зашитый в парусину, он становится похожим на морковь или редьку: у головы
широко, к ногам узко… Перед заходом солнца выносят его на палубу и кладут на доску;
один конец доски лежит на борте, другой на ящике, поставленном на табурете. Вокруг стоят
бессрочноотпускные и команда без шапок.