Page 143 - Рассказы. Повести. Пьесы

резкий, холодный ветер бьет в лицо и кусает руки, пусть комья снега, подброшенные
копытами, падают в шапку, за воротник, на шею, на грудь, пусть визжат полозья и
обрываются постромки и вальки, черт с ними совсем! А какое наслаждение, когда
опрокидываются сани и летишь со всего размаху в сугроб, прямо лицом в снег, а потом
встанешь весь белый, с сосульками на усах; ни шапки, ни рукавиц, пояс развязался… Люди
хохочут, собаки лают…
Павел Иваныч открывает наполовину один глаз, глядит им на Гусева и спрашивает
тихо:
— Гусев, твой командир крал?
— А кто же его знает, Павел Иваныч! Мы не знаем, — до нас не доходит.
И затем много времени проходит в молчании. Гусев думает, бредит и то и дело пьет
воду; ему трудно говорить, трудно слушать, и боится он, чтоб с ним не заговорили.
Проходит час, другой, третий; наступает вечер, потом ночь, но он не замечает этого, а все
сидит и думает о морозе.
Слышно, как будто кто вошел в лазарет, раздаются голоса, но проходит минут пять, и
все смолкает.
— Царство небесное, вечный покой, — говорит солдат с повязкой на руке. —
Неспокойный был человек!
— Что? — спрашивает Гусев. — Кого?
— Помер. Сейчас наверх унесли.
— Ну, что ж, — бормочет Гусев, зевая. — Царство небесное.
— Как, по-твоему, Гусев? — спрашивает после некоторого молчания солдат с
повязкой. — Будет он в царстве небесном или нет?
— Про кого ты?
— Про Павла Иваныча.
— Будет… мучился долго. И то взять, из духовного звания, а у попов родни много.
Замолят.
Солдат с повязкой садится на койку к Гусеву и говорит вполголоса:
— И ты, Гусев, не жилец на этом свете. Не доедешь ты до России.
— Нешто доктор или фельдшер сказывал? — спрашивает Гусев.
— Не то чтобы кто сказывал, а видать… Человека, который скоро помрет, сразу видно.
Не ешь ты, не пьешь, исхудал — глядеть страшно. Чахотка, одним словом. Я говорю не для
того, чтобы тебя тревожить, а к тому, может, ты захочешь причаститься и собороваться. А
ежели у тебя деньги есть, то сдал бы ты их старшему офицеру.
— Я домой не написал… — вздыхает Гусев. — Помру, и не узнают.
— Узнают, — говорит басом больной матрос. — Когда помрешь, здесь запишут в
вахтенный журнал, в Одессе дадут воинскому начальнику выписку, а тот пошлет в волость
или куда там…
Гусеву становится жутко от такого разговора, и начинает его томить какое-то желание.
Пьет он воду — не то; тянется к круглому окошечку и вдыхает горячий, влажный воздух —
не то; старается думать о родной стороне, о морозе — не то… Наконец, ему кажется, что
если он еще хоть минуту пробудет в лазарете, то непременно задохнется.
— Тяжко, братцы… — говорит он. — Я пойду наверх. Сведите меня, ради Христа,
наверх!
— Ладно, — соглашается солдат с повязкой. — Ты не дойдешь, я тебя снесу. Держись
за шею.
Гусев обнимает солдата за шею, тот обхватывает его здоровою рукою и несет наверх.
На палубе вповалку спят бессрочноотпускные солдаты и матросы; их так много, что трудно
пройти.
— Становись наземь, — говорит тихо солдат с повязкой. — Иди за мной потихоньку,
держись за рубаху…
Темно. Нет огней ни на палубе, ни на мачтах, ни кругом на море. На самом носу стоит