Page 141 - Рассказы. Повести. Пьесы

— Шестой годочек пошел, а все еще разума нет! — бредит Гусев. — Заместо того,
чтобы ноги задирать, подикась дядьке служивому напиться принеси. Гостинца дам.
Вот Андрон с кремневым ружьем на плече несет убитого зайца, а за ним идет дряхлый
жид Исайчик и предлагает ему променять зайца на кусок мыла; вот черная телочка в сенях,
вот Домна рубаху шьет и о чем-то плачет, а вот опять бычья голова без глаз, черный дым…
Наверху кто-то громко крикнул, пробежало несколько матросов; кажется, протащили
по палубе что-то громоздкое или что-то треснуло. Опять пробежали… Уж не случилось ли
несчастья? Гусев поднимает голову, прислушивается и видит: два солдата и матрос опять
играют в карты; Павел Иваныч сидит и шевелит губами. Душно, нет сил дышать, пить
хочется, а вода теплая, противная… Качка не унимается.
Вдруг с солдатом-картежником делается что-то странное. Он называет черви бубнами,
путается в счете и роняет карты, потом испуганно и глупо улыбается и обводит всех глазами.
— Я сейчас, братцы… — говорит он и ложится на пол.
Все в недоумении. Его окликают, он не отзывается.
— Степан, может, тебе нехорошо? а? — спрашивает другой солдат с повязкой на
руке. — Может, попа призвать? а?
— Ты, Степан, воды выпей… — говорит матрос. — На, братишка, пей.
— Ну, что ты его по зубам кружкой колотишь? — сердится Гусев. — Нешто не
видишь, голова садовая?
— Что?
— Что! — передразнивает Гусев. — В нем дыхания нет, помер! Вот тебе — и что! Экий
народ неразумный, господи ты боже мой!..

III

Качки нет, и Павел Иваныч повеселел. Он уже не сердится. Выражение лица у него
хвастливое, задорное и насмешливое. Он как будто хочет сказать: «Да, сейчас я скажу вам
такую штуку, что вы все от смеха животы себе порвете». Круглое окошечко открыто, и на
Павла Иваныча дует мягкий ветерок. Слышны голоса, шлепанье весел о воду… Под самым
окошечком кто-то завывает тоненьким, противным голоском: должно быть, китаец поет.
— Да, вот мы и на рейде, — говорит Павел Иваныч, насмешливо улыбаясь. — Еще
какой-нибудь один месяц, и мы в России. Нда-с, многоуважаемые господа солдафоны.
Приеду в Одессу, а оттуда прямо в Харьков. В Харькове у меня литератор приятель. Приду к
нему и скажу: ну, брат, оставь на время свои гнусные сюжеты насчет бабьих амуров и красот
природы и обличай двуногую мразь… Вот тебе темы…
Минуту он думает о чем-то, потом говорит:
— Гусев, а ты знаешь, как я надул их?
— Кого, Павел Иваныч?
— Да этих самых… Понимаешь ли, тут на пароходе существуют только первый и
третий классы, причем в третьем классе дозволяется ехать одним только мужикам, то есть
хамам. Если же ты в пиджаке и хоть издали похож на барина или на буржуа, то изволь ехать
в первом классе. Хоть тресни, а выкладывай пятьсот рублей. К чему, спрашиваю, завели вы
такой порядок? Уж не хотите ли поднять этим престиж российской интеллигенции?
«Нисколько. Не пускаем вас просто потому, что в третьем классе нельзя ехать порядочному
человеку: уж очень там скверно и безобразно». Да-с? Благодарю, что так заботитесь о
порядочных людях. Но во всяком случае, скверно там или хорошо, а пятисот рублей у меня
нет. Казны я не грабил, инородцев не эксплуатировал, контрабандой не занимался, никого не
запорол до смерти, а потому судите: имею ли я право восседать в первом классе, а тем паче
причислять себя к российской интеллигенции? Но их логикой не проймешь… Пришлось
прибегнуть к надувательству. Надел я чуйку и большие сапоги, состроил пьяную хамскую
рожу и иду к агенту: «Давай, говорю, ваше высокоблагородие, билетишко…»
— А вы сами какого звания? — спрашивает матрос.