Page 214 - Рассказы. Повести. Пьесы

Дворянской не было ни души, все еще спали, и шаги мои раздавались одиноко и глухо.
Тополи, покрытые росой, наполняли воздух нежным ароматом. Мне было грустно и не
хотелось уходить из города. Я любил свой родной город. Он казался мне таким красивым и
теплым! Я любил эту зелень, тихие солнечные утра, звон наших колоколов; но люди, с
которыми я жил в этом городе, были мне скучны, чужды и порой даже гадки. Я не любил и
не понимал их.
Я не понимал, для чего и чем живут все эти шестьдесят пять тысяч людей. Я знал, что
Кимры добывают себе пропитание сапогами, что Тула делает самовары и ружья, что Одесса
портовый город, но что такое наш город и что он делает — я не знал. Большая Дворянская и
еще две улицы почище жили на готовые капиталы и на жалованье, получаемое чиновниками
из казны; но чем жили остальные восемь улиц, которые тянулись параллельно версты на три
и исчезали за холмом, — это для меня было всегда непостижимою загадкой. И как жили эти
люди, стыдно сказать! Ни сада, ни театра, ни порядочного оркестра; городская и клубная
библиотеки посещались только евреями-подростками, так что журналы и новые книги по
месяцам лежали неразрезанными; богатые и интеллигентные спали в душных, тесных
спальнях, на деревянных кроватях с клопами, детей держали в отвратительно грязных
помещениях, называемых детскими, а слуги, даже старые и почтенные, спали в кухне на
полу и укрывались лохмотьями. В скоромные дни в домах пахло борщом, а в постные —
осетриной, жаренной на подсолнечном масле. Ели невкусно, пили нездоровую воду. В думе,
у губернатора, у архиерея, всюду в домах много лет говорили о том, что у нас в городе нет
хорошей и дешевой воды и что необходимо занять у казны двести тысяч на водопровод;
очень богатые люди, которых у нас в городе можно было насчитать десятка три и которые,
случалось, проигрывали в карты целые имения, тоже пили дурную воду и всю жизнь
говорили с азартом о займе — и я не понимал этого; мне казалось, было бы проще взять и
выложить эти двести тысяч из своего кармана.
Во всем городе я не знал ни одного честного человека. Мой отец брал взятки и
воображал, что это дают ему из уважения к его душевным качествам; гимназисты, чтобы
переходить из класса в класс, поступали на хлеба к своим учителям, и эти брали с них
большие деньги; жена воинского начальника во время набора брала с рекрутов и даже
позволяла угощать себя и раз в церкви никак не могла подняться с колен, так как была пьяна;
во время набора брали и врачи, а городовой врач и ветеринар обложили налогом мясные
лавки и трактиры; в уездном училище торговали свидетельствами, дававшими льготу по
третьему разряду; благочинные брали с подчиненных причтов и церковных старост; в
городской, мещанской, во врачебной и во всех прочих управах каждому просителю кричали
вослед: «Благодарить надо!» — и проситель возвращался, чтобы дать 30–40 копеек. А те,
которые взяток не брали, как, например, чины судебного ведомства, были надменны,
подавали два пальца, отличались холодностью и узостью суждений, играли много в карты,
много пили, женились на богатых и, несомненно, имели на среду вредное, развращающее
влияние. Лишь от одних девушек веяло нравственною чистотой; у большинства из них были
высокие стремления, честные, чистые души; но они не понимали жизни и верили, что взятки
даются из уважения к душевным качествам, и, выйдя замуж, скоро старились, опускались и
безнадежно тонули в тине пошлого, мещанского существования.

III

В нашей местности строилась железная дорога. Накануне праздников по городу
толпами ходили оборванцы, которых звали «чугункой» и которых боялись. Нередко
приходилось мне видеть, как оборванца с окровавленною физиономией, без шапки, вели в
полицию, а сзади, в виде вещественного доказательства, несли самовар или недавно
вымытое, еще мокрое белье. «Чугунка» обыкновенно толпилась около кабаков и на базарах;
она пила, ела, нехорошо бранилась и каждую мимо проходившую женщину легкого
поведения провожала пронзительным свистом. Наши лавочники, чтобы позабавить эту