Page 210 - Рассказы. Повести. Пьесы

Эта прелестная улица отчасти заменяла сад, так как по обе стороны ее росли тополи, которые
благоухали, особенно после дождя, и из-за заборов и палисадников нависали акации,
высокие кусты сирени, черемуха, яблони. Майские сумерки, нежная молодая зелень с
тенями, запах сирени, гуденье жуков, тишина, тепло — как все это ново и как
необыкновенно, хотя весна повторяется каждый год! Я стоял у калитки и смотрел на
гуляющих. С большинством из них я рос и когда-то шалил вместе, теперь же близость моя
могла бы смутить их, потому что одет я был бедно, не по моде, и про мои очень узкие брюки
и большие, неуклюжие сапоги говорили, что это у меня макароны на кораблях. К тому же в
городе у меня была дурная репутация оттого, что я не имел общественного положения и
часто играл в дешевых трактирах на бильярде, и еще оттого, быть может, что меня два раза,
без всякого с моей стороны повода, водили к жандармскому офицеру.
В большом доме напротив, у инженера Должикова играли на рояле. Начинало темнеть,
и на небе замигали звезды. Вот медленно, отвечая на поклоны, прошел отец в старом
цилиндре с широкими загнутыми вверх полями, под руку с сестрой.
— Взгляни! — говорил он сестре, указывая на небо тем самым зонтиком, которым
давеча бил меня. — Взгляни на небо! Звезды, даже самые маленькие, — все это миры! Как
ничтожен человек в сравнении со вселенной!
И говорил он это таким тоном, как будто ему было чрезвычайно лестно и приятно, что
он так ничтожен. Что это за бездарный человек! К сожалению, он был у нас единственным
архитектором, и за последние пятнадцать-двадцать лет, на моей памяти, в городе не было
построено ни одного порядочного дома. Когда ему заказывали план, то он обыкновенно
чертил сначала зал и гостиную; как в былое время институтки могли танцевать только от
печки, так и его художественная идея могла исходить и развиваться только от зала и
гостиной. К ним он пририсовывал столовую, детскую, кабинет, соединяя комнаты дверями, и
потом все они неизбежно оказывались проходными, и в каждой было по две, даже по три
лишние двери. Должно быть, идея у него была неясная, крайне спутанная, куцая; всякий раз,
точно чувствуя, что чего-то не хватает, он прибегал к разного рода пристройкам, присаживая
их одну к другой, и я, как сейчас, вижу узкие сенцы, узкие коридорчики, кривые лестнички,
ведущие в антресоли, где можно стоять только согнувшись и где вместо пола — три
громадных ступени вроде банных полок; а кухня непременно под домом, со сводами и с
кирпичным полом. У фасада упрямое, черствое выражение, линии сухие, робкие, крыша
низкая, приплюснутая, а на толстых, точно сдобных трубах непременно проволочные
колпаки с черными, визгливыми флюгерами. И почему-то все эти выстроенные отцом дома,
похожие друг на друга, смутно напоминали мне его цилиндр, его затылок, сухой и упрямый.
С течением времени в городе к бездарности отца пригляделись, она укоренилась и стала
нашим стилем.
Этот стиль отец внес и в жизнь моей сестры. Начать с того, что он назвал ее
Клеопатрой (как меня назвал Мисаилом). Когда она была еще девочкой, он пугал ее
напоминанием о звездах, о древних мудрецах, о наших предках, подолгу объяснял ей, что
такое жизнь, что такое долг; и теперь, когда ей было уже двадцать шесть лет, продолжал то
же самое, позволяя ей ходить под руку только с ним одним и воображая почему-то, что рано
или поздно должен явиться приличный молодой человек, который пожелает вступить с нею
в брак из уважения к его личным качествам. А она обожала отца, боялась и верила в его
необыкновенный ум.
Стало совсем темно, и улица мало-помалу опустела. В доме, что напротив, затихла
музыка; отворились настежь ворота, и по нашей улице, балуясь, мягко играя бубенчиками,
покатила тройка. Это инженер с дочерью поехал кататься. Пора спать!
В доме у меня была своя комната, но жил я на дворе в хибарке, под одною крышей с
кирпичным сараем, которую построили когда-то, вероятно, для хранения сбруи, — в стены
были вбиты большие костыли, — теперь же она была лишней, и отец вот уже тридцать лет
складывал в ней свою газету, которую для чего-то переплетал по полугодиям и не позволял
никому трогать. Живя здесь, я реже попадался на глаза отцу и его гостям, и мне казалось, что