Page 215 - Рассказы. Повести. Пьесы

голодную рвань, поили собак и кошек водкой или привязывали собаке к хвосту жестянку
из-под керосина, поднимали свист, и собака мчалась по улице, гремя жестянкой, визжа от
ужаса; ей казалось, что ее преследует по пятам какое-то чудовище, она бежала далеко за
город, в поле, и там выбивалась из сил; и у нас в городе было несколько собак, постоянно
дрожавших, с поджатыми хвостами, про которых говорили, что они не перенесли такой
забавы, сошли с ума.
Вокзал строился в пяти верстах от города. Говорили, что инженеры за то, чтобы дорога
подходила к самому городу, просили взятку в пятьдесят тысяч, а городское управление
соглашалось дать только сорок, разошлись в десяти тысячах, и теперь горожане
раскаивались, так как предстояло проводить до вокзала шоссе, которое по смете обходилось
дороже. По всей линии были уже положены шпалы и рельсы и ходили служебные поезда,
возившие строительный материал и рабочих, и задержка была только за мостами, которые
строил Должиков, да кое-где не были еще готовы станции.
Дубечня — так называлась наша первая станция — находилась в семнадцати верстах от
города. Я шел пешком. Ярко зеленели озимь и яровые, охваченные утренним солнцем. Место
было ровное, веселое, и вдали ясно вырисовывались вокзал, курганы, далекие усадьбы… Как
хорошо было тут на воле! И как я хотел проникнуться сознанием свободы, хотя бы на одно
это утро, чтобы не думать о том, что делалось в городе, не думать о своих нуждах, не хотеть
есть! Ничто так не мешало мне жить, как острое чувство голода, когда мои лучшие мысли
странно мешались с мыслями о гречневой каше, о котлетах, о жареной рыбе. Вот я стою
один в поле и смотрю вверх на жаворонка, который повис в воздухе на одном месте и
залился, точно в истерике, а сам думаю: «Хорошо бы теперь поесть хлеба с маслом!» Или
вот сажусь у дороги и закрываю глаза, чтобы отдохнуть, прислушаться к этому чудесному
майскому шуму, и мне припоминается, как пахнет горячий картофель. При моем большом
росте и крепком сложении мне приходилось есть вообще мало, и потому главным чувством
моим в течение дня был голод, и потому, быть может, я отлично понимал, почему такое
множество людей работает только для куска хлеба и может говорить только о харчах.
В Дубечне штукатурили внутри станцию и строили верхний деревянный этаж у
водокачки. Было жарко, пахло известкой, и рабочие вяло бродили по кучам щепы и мусора;
около своей будки спал стрелочник, и солнце жгло ему прямо в лицо. Ни одного дерева.
Слабо гудела телеграфная проволока, и на ней кое-где отдыхали ястреба. Бродя тоже по
кучам, не зная, что делать, я вспоминал, как инженер на мой вопрос, в чем будут
заключаться мои обязанности, ответил мне: «Там увидим». Но что можно было увидеть в
этой пустыне? Штукатуры говорили про десятника и про какого-то Федота Васильева, я не
понимал, и мною мало-помалу овладела тоска, — тоска физическая, когда чувствуешь свои
руки, ноги и все свое большое тело и не знаешь, что делать с ними, куда деваться.
Походив, по крайней мере, с два часа, я заметил, что от станции куда-то вправо от
линии шли телеграфные столбы и через полторы-две версты оканчивались у белого
каменного забора; рабочие сказали, что там контора, и наконец я сообразил, что мне нужно
именно туда.
Это была очень старая, давно заброшенная усадьба. Забор из белого ноздреватого
камня уже выветрился и обвалился местами, и на флигеле, который своею глухою стеной
выходил в поле, крыша была ржавая, и на ней кое-где блестели латки из жести. В ворота был
виден просторный двор, поросший бурьяном, и старый барский дом с жалюзи на окнах и с
высокою крышей, рыжею от ржавчины. По сторонам дома, направо и налево, стояли два
одинаковых флигеля; у одного окна были забиты досками, около другого, с открытыми
окнами, висело на веревке белье и ходили телята. Последний телеграфный столб стоял во
дворе, и проволока от него шла к окну того флигеля, который своею глухою стеной выходил
в поле. Дверь была отворена, я вошел. За столом у телеграфного станка сидел какой-то
господин с темною, кудрявою головой, в пиджаке из парусинки; он сурово, исподлобья
поглядел на меня, но тотчас же улыбнулся и сказал:
— Здравствуй, маленькая польза!