Page 218 - Рассказы. Повести. Пьесы

навернулись слезы, а Анюта Благово стала красной. Пошли в сад. Доктор шел впереди всех и
говорил восторженно:
— Вот так воздух! Мать честная, вот так воздух!
По наружному виду это был еще совсем студент. И говорил и ходил он, как студент, и
взгляд его серых глаз был такой же живой, простой и открытый, как у хорошего студента.
Рядом со своею высокою и красивою сестрой он казался слабым, жидким; и бородка у него
была жидкая, и голос тоже — жиденький тенорок, довольно, впрочем, приятный. Он служил
где-то в полку и теперь приехал в отпуск к своим, и говорил, что осенью поедет в Петербург
держать экзамен на доктора медицины. У него уже была своя семья — жена и трое детей;
женился он рано, когда еще был на втором курсе, и теперь в городе рассказывали про него,
что он несчастлив в семейной жизни и уже не живет с женой.
— Который теперь час? — беспокоилась сестра. — Нам бы пораньше вернуться, папа
отпустил меня к брату только до шести часов.
— Ох, уж ваш папа! — вздохнул доктор.
Я поставил самовар. На ковре перед террасой большого дома мы пили чай, и доктор,
стоя на коленях, пил из блюдечка и говорил, что он испытывает блаженство. Потом
Чепраков сходил за ключом и отпер стеклянную дверь, и все мы вошли в дом. Было здесь
сумрачно, таинственно, пахло грибами, и шаги наши издавали гулкий шум, точно под полом
был подвал. Доктор стоя тронул клавиши фортепиано, и оно ответило ему слабо, дрожащим,
сиплым, но еще стройным аккордом; он попробовал голос и запел какой-то романс, морщась
и нетерпеливо стуча ногой, когда какой-нибудь клавиш оказывался немым. Моя сестра уже
не собиралась домой, а в волнении ходила по комнате и говорила:
— Мне весело! Мне очень, очень весело!
В ее голосе слышалось удивление, точно ей казалось невероятным, что у нее тоже
может быть хорошо на душе. Это первый раз в жизни я видел ее такою веселою. Она даже
похорошела. В профиль она была некрасива, у нее нос и рот как-то выдавались вперед и
было такое выражение, точно она дула, но у нее были прекрасные темные глаза, бледный,
очень нежный цвет лица и трогательное выражение доброты и печали, и когда она говорила,
то казалась миловидною и даже красивою. Мы оба, я и она, уродились в нашу мать, широкие
в плечах, сильные, выносливые, но бледность у нее была болезненная, она часто кашляла, и в
глазах у нее я иногда подмечал выражение, какое бывает у людей, которые серьезно больны,
но почему-то скрывают это. В ее теперешней веселости было что-то детское, наивное, точно
та радость, которую во время нашего детства пригнетали и заглушали суровым воспитанием,
вдруг проснулась теперь в душе и вырвалась на свободу.
Но когда наступил вечер и подали лошадей, сестра притихла, осунулась и села на
линейку с таким видом, как будто это была скамья подсудимых.
Вот они все уехали, шум затих… Я вспомнил, что Анюта Благово за все время не
сказала со мною ни одного слова.
«Удивительная девушка! — подумал я. — Удивительная девушка!»
Наступил петровский пост, и нас уже каждый день кормили постным. От праздности и
неопределенности положения меня тяготила физическая тоска, и я, недовольный собою,
вялый, голодный, слонялся по усадьбе и только ждал подходящего настроения, чтобы уйти.
Как-то перед вечером, когда у нас во флигеле сидел Редька, неожиданно вошел
Должиков, сильно загоревший и серый от пыли. Он три дня пробыл на своем участке и
теперь приехал в Дубечню на паровозе, а к нам со станции пришел пешком. В ожидании
экипажа, который должен был прийти из города, он со своим приказчиком обошел усадьбу,
громким голосом давая приказания, потом целый час сидел у нас во флигеле и писал
какие-то письма; при нем на его имя приходили телеграммы, и он сам выстукивал ответы.
Мы трое стояли молча, навытяжку.
— Какие беспорядки! — сказал он, брезгливо заглянув в ведомость. — Через две
недели я перевожу контору на станцию и уж не знаю, что мне с вами делать, господа.
— Я стараюсь, ваше высокородие, — проговорил Чепраков.