Page 216 - Рассказы. Повести. Пьесы

Это был Иван Чепраков, мой товарищ по гимназии, которого исключили из второго
класса за курение табаку. Мы вместе когда-то, в осеннее время, ловили щеглов, чижей и
дубоносов и продавали их на базаре рано утром, когда еще наши родители спали. Мы
подстерегали стайки перелетных скворцов и стреляли в них мелкою дробью, потом
подбирали раненых, и одни у нас умирали в страшных мучениях (я до сих пор еще помню,
как они ночью стонали у меня в клетке), других, которые выздоравливали, мы продавали и
нагло божились при этом, что все это одни самцы. Как-то раз на базаре у меня остался один
только скворец, которого я долго предлагал покупателям и наконец сбыл за копейку.
«Все-таки маленькая польза!» — сказал я себе в утешение, пряча эту копейку, и с того
времени уличные мальчишки и гимназисты прозвали меня маленькою пользой; да и теперь
еще мальчишки и лавочники, случалось, дразнили меня так, хотя, кроме меня, уже никто не
помнил, откуда произошло это прозвище.
Чепраков был не крепкого сложения: узкогрудый, сутулый, длинноногий. Галстук
веревочкой, жилетки не было вовсе, а сапоги хуже моих — с кривыми каблуками. Он редко
мигал глазами и имел стремительное выражение, будто собирался что-то схватить, и все
суетился.
— Да ты постой, — говорил он, суетясь. — Да ты послушай!.. О чем бишь я только что
говорил?
Мы разговорились. Я узнал, что имение, в котором я теперь находился, еще недавно
принадлежало Чепраковым и только прошлою осенью перешло к инженеру Должикову,
который полагал, что держать деньги в земле выгоднее, чем в бумагах, и уже купил в наших
краях три порядочных имения с переводом долга; мать Чепракова при продаже выговорила
себе право жить в одном из боковых флигелей еще два года и выпросила для сына место при
конторе.
— Еще бы ему не покупать! — сказал Чепраков про инженера. — С одних подрядчиков
дерет сколько! Со всех дерет!
Потом он повел меня обедать, решив суетливо, что жить я буду с ним вдвоем во
флигеле, а столоваться у его матери.
— Она у меня скряга, — сказал он, — но дорого с тебя не возьмет.
В маленьких комнатах, где жила его мать, было очень тесно; все они, даже сени и
передняя, были загромождены мебелью, которую после продажи имения перенесли сюда из
большого дома; и мебель была все старинная, из красного дерева. Госпожа Чепракова, очень
полная, пожилая дама, с косыми китайскими глазами, сидела у окна в большом кресле и
вязала чулок. Приняла она меня церемонно.
— Это, мамаша, Полознев, — представил меня Чепраков. — Он будет служить тут.
— Вы дворянин? — спросила она странным, неприятным голосом; мне показалось,
будто у нее в горле клокочет жир.
— Да, — ответил я.
— Садитесь.
Обед был плохой. Подавали только пирог с горьким творогом и молочный суп. Елена
Никифоровна, хозяйка, все время как-то странно подмигивала то одним глазом, то другим.
Она говорила, ела, но во всей ее фигуре было уже что-то мертвенное и даже как будто
чувствовался запах трупа. Жизнь в ней едва теплилась, теплилось и сознание, что она —
барыня-помещица, имевшая когда-то своих крепостных, что она — генеральша, которую
прислуга обязана величать превосходительством; и когда эти жалкие остатки жизни
вспыхивали в ней на мгновение, то она говорила сыну:
— Жан, ты не так держишь нож!
Или же говорила мне, тяжело переводя дух, с жеманством хозяйки, желающей занять
гостя:
— А вы знаете, продали наше имение. Конечно, жаль, привыкли мы тут, но Должиков
обещал сделать Жана начальником станции Дубечни, так что мы не уедем отсюда, будем
жить тут на станции, а это все равно что в имении. Инженер такой добрый! Не находите ли