Page 255 - Рассказы. Повести. Пьесы

равнодушная; она даже не взглянула на вошедших. Внизу терлась о рогач белая кошка.
— Кис, кис! — поманила ее Саша. — Кис!
— Она у нас не слышит, — сказала девочка. — Оглохла.
— Отчего?
— Так. Побили.
Николай и Ольга с первого взгляда поняли, какая тут жизнь, но ничего не сказали друг
другу; молча свалили узлы и вышли на улицу молча. Их изба была третья с краю и казалась
самою бедною, самою старою на вид; вторая — не лучше, зато у крайней — железная крыша
и занавески на окнах. Эта изба, неогороженная, стояла особняком, и в ней был трактир. Избы
шли в один ряд, и вся деревушка, тихая и задумчивая, с глядевшими из дворов ивами,
бузиной и рябиной, имела приятный вид.
За крестьянскими усадьбами начинался спуск к реке, крутой и обрывистый, так что в
глине, там и сям, обнажились громадные камни. По скату, около этих камней и ям, вырытых
гончарами, вились тропинки, целыми кучами были навалены черепки битой посуды, то
бурые, то красные, а там, внизу, расстилался широкий, ровный, ярко-зеленый луг, уже
скошенный, на котором теперь гуляло крестьянское стадо. Река была в версте от деревни,
извилистая, с чудесными кудрявыми берегами, за нею опять широкий луг, стадо, длинные
вереницы белых гусей, потом, так же как на этой стороне, крутой подъем на гору, а вверху,
на горе, село с пятиглавою церковью и немного поодаль господский дом.
— Хорошо у вас здесь! — сказала Ольга, крестясь на церковь. — Раздолье, господи!
Как раз в это время ударили ко всенощной (был канун воскресенья). Две маленькие
девочки, которые внизу тащили ведро с водой, оглянулись на церковь, чтобы послушать
звон.
— Об эту пору в «Славянском базаре» обеды… — проговорил Николай мечтательно.
Сидя на краю обрыва, Николай и Ольга видели, как заходило солнце, как небо, золотое
и багровое, отражалось в реке, в окнах храма и во всем воздухе, нежном, покойном,
невыразимо чистом, какого никогда не бывает в Москве. А когда солнце село, с блеяньем и
ревом прошло стадо, прилетели с той стороны гуси, — и все смолкло, тихий свет погас в
воздухе, и стала быстро надвигаться вечерняя темнота.
Между тем вернулись старики, отец и мать Николая, тощие, сгорбленные, беззубые,
оба одного роста. Пришли и бабы — невестки, Марья и Фекла, работавшие за рекой у
помещика. У Марьи, жены брата Кирьяка, было шестеро детей, у Феклы, жены брата Дениса,
ушедшего в солдаты, — двое; и когда Николай, войдя в избу, увидел все семейство, все эти
большие и маленькие тела, которые шевелились на полатях, в люльках и во всех углах, и
когда увидел, с какою жадностью старик и бабы ели черный хлеб, макая его в воду, то
сообразил, что напрасно он сюда приехал, больной, без денег да еще с семьей, — напрасно!
— А где брат Кирьяк? — спросил он, когда поздоровались.
— У купца в сторожах живет, — ответил отец, — в лесу. Мужик бы ничего, да заливает
шибко.
— Не добытчик! — проговорила старуха слезливо. — Мужики наши горькие, не в дом
несут, а из дому. И Кирьяк пьет, и старик тоже, греха таить нечего, знает в трактир дорогу.
Прогневалась царица небесная.
По случаю гостей поставили самовар. От чая пахло рыбой, сахар был огрызанный и
серый, по хлебу и посуде сновали тараканы; было противно пить, и разговор был противный
— все о нужде да о болезнях. Но не успели выпить и по чашке, как со двора донесся
громкий, протяжный пьяный крик:
— Ма-арья!
— Похоже, Кирьяк идет, — сказал старик, — легок на помине.
Все притихли. И немного погодя опять тот же крик, грубый и протяжный, точно из-под
земли:
— Ма-арья!
Марья, старшая невестка, побледнела, прижалась к печи, и как-то странно было видеть