Page 251 - Рассказы. Повести. Пьесы

только без конца мечтала и не думала серьезно о будущем, она говорила, что пусть он едет,
куда хочет, и пусть даже бросит ее, лишь бы сам был счастлив, а с нее довольно и того, что
было.
Обыкновенно, придя к нам, он выслушивал ее очень внимательно и требовал, чтобы
она при нем пила молоко с каплями. И в этот раз было то же самое. Он выслушал ее и
заставил выпить стакан молока, и после этого в наших комнатах запахло креозотом.
— Вот умница, — сказал он, принимая от нее стакан. — Тебе нельзя много говорить, а
в последнее время ты болтаешь, как сорока. Пожалуйста, молчи.
Она засмеялась. Потом он вышел в комнату Редьки, где я сидел, и ласково похлопал
меня по плечу.
— Ну что, старик? — спросил он, наклоняясь к больному.
— Ваше высокоблагородие… — проговорил Редька, тихо пошевелив губами, — ваше
высокоблагородие, осмелюсь доложить… все под богом ходим, всем помирать надо…
Дозвольте правду сказать… Ваше высокоблагородие, не будет вам царства небесного!
— Что же делать, — пошутил доктор, — надо быть кому-нибудь и в аду.
И вдруг что-то сделалось с моим сознанием; точно мне приснилось, будто зимой,
ночью, я стою в бойне на дворе, а рядом со мною Прокофий, от которого пахнет перцовкой;
я сделал над собой усилие и протер глаза, и тотчас же мне представилось, будто я иду к
губернатору для объяснений. Ничего подобного не было со мной ни раньше, ни потом, и эти
странные воспоминания, похожие на сон, я объясняю переутомлением нервов. Я переживал
и бойню и объяснение с губернатором и в то же время смутно сознавал, что этого нет на
самом деле.
Когда я очнулся, то увидел, что я уже не дома, а на улице, вместе с доктором стою
около фонаря.
— Грустно, грустно, — говорил он, и слезы текли у него по щекам. — Она весела,
постоянно смеется, надеется, а положение ее безнадежно, голубчик. Ваш Редька ненавидит
меня и все хочет дать понять, что я поступил с нею дурно. Он по-своему прав, но у меня
тоже своя точка зрения, и я нисколько не раскаиваюсь в том, что произошло. Надо любить,
мы все должны любить — не правда ли? — без любви не было бы жизни; кто боится и
избегает любви, тот не свободен.
Мало-помалу он перешел на другие темы, заговорил о науке, о своей диссертации,
которая понравилась в Петербурге; он говорил с увлечением и уже не помнил ни о моей
сестре, ни о своем горе, ни обо мне. Жизнь увлекала его. У той — Америка и кольцо с
надписью, думал я, а у этого — докторская степень и ученая карьера, и только я и сестра
остались при старом.
Простившись с ним, я подошел к фонарю и еще раз прочел письмо. И я вспомнил, живо
вспомнил, как весной, утром, она пришла ко мне на мельницу, легла и укрылась
полушубочком — ей хотелось походить на простую бабу. А когда, в другой раз, — это было
тоже утром, — мы доставали из воды вершу, то на нас с прибрежных ив сыпались крупные
капли дождя, и мы смеялись…
В нашем доме на Большой Дворянской было темно. Я перелез через забор и, как делал
это в прежнее время, прошел черным ходом в кухню, чтобы взять там лампочку. В кухне
никого не было: около печи шипел самовар, поджидая моего отца. «Кто-то теперь, —
подумал я, — разливает отцу чай?» Взявши лампочку, я пошел в хибарку и тут примостил
себе постель из старых газет и лег. Костыли на стенах сурово глядели по-прежнему, и тени
их мигали. Было холодно. Мне представилось, что сейчас должна прийти сестра и принести
мне ужин, но тотчас же я вспомнил, что она больна и лежит в доме Редьки, и мне показалось
странным, что я перелез через забор и лежу в нетопленой хибарке. Сознанье мое путалось, и
я видел всякий вздор.
Звонок. С детства знакомые звуки: сначала проволока шуршит по стене, потом в кухне
раздается короткий, жалобный звон. Это из клуба вернулся отец. Я встал и отправился в
кухню. Кухарка Аксинья, увидев меня, всплеснула руками и почему-то заплакала.