Page 250 - Рассказы. Повести. Пьесы

выздоравливал, — в другой. Как раз в то время, когда я получил это письмо, сестра тихо
прошла к маляру, села возле и стала читать. Она каждый день читала ему Островского или
Гоголя, и он слушал, глядя в одну точку, не смеясь, покачивая головой, и изредка бормотал
про себя:
— Все может быть! Все может быть!
Если в пьесе изображалось что-нибудь некрасивое, безобразное, то он говорил как бы с
злорадством, тыча в книгу пальцем:
— Вот она, лжа-то! Вот она что делает, лжа-то!
Пьесы привлекали его и содержанием, и моралью, и своею сложною, искусною
постройкой, и он удивлялся ему, никогда не называя его по фамилии:
— Как это он ловко все пригнал к месту!
Теперь сестра тихо прочла только одну страницу и не могла больше: не хватало голоса.
Редька взял ее за руку и, пошевелив высохшими губами, сказал едва слышно, сиплым
голосом:
— Душа у праведного белая и гладкая, как мел, а у грешного как пемза. Душа у
праведного — олифа светлая, а у грешного — смола газовая. Трудиться надо, скорбеть надо,
болезновать надо, — продолжал он, — а который человек не трудится и не скорбит, тому не
будет царства небесного. Горе, горе сытым, горе сильным, горе богатым, горе заимодавцам!
Не видать им царствия небесного. Тля ест траву, ржа — железо…
— А лжа — душу, — продолжила сестра и рассмеялась.
Я еще раз прочел письмо. В это время в кухню пришел солдат, приносивший нам раза
два в неделю, неизвестно от кого, чай, французские булки и рябчиков, от которых пахло
духами. Работы у меня не было, приходилось сидеть дома по целым дням, и, вероятно, тот,
кто присылал нам эти булки, знал, что мы нуждаемся.
Я слышал, как сестра разговаривала с солдатом и весело смеялась. Потом она, лежа, ела
булку и говорила мне:
— Когда ты не захотел служить и ушел в маляры, я и Анюта Благово с самого начала
знали, что ты прав, но нам было страшно высказать это вслух. Скажи, какая это сила мешает
сознаваться в том, что думаешь? Взять вот хотя бы Анюту Благово. Она тебя любит,
обожает, она знает, что ты прав; она и меня любит, как сестру, и знает, что я права, и небось
в душе завидует мне, но какая-то сила мешает ей прийти к нам, она избегает нас, боится.
Сестра сложила на груди руки и сказала с увлечением:
— Как она тебя любит, если б ты знал! В этой любви она признавалась только мне
одной, и то потихоньку, в потемках. Бывало, в саду заведет в темную аллею и начнет
шептать, как ты ей дорог. Увидишь, она никогда не пойдет замуж, потому что любит тебя.
Тебе жаль ее?
— Да.
— Это она прислала булки. Смешная, право, к чему скрываться? Я тоже была смешной
и глупой, а вот ушла оттуда и уже никого не боюсь, думаю и говорю вслух, что хочу, — и
стала счастливой. Когда жила дома, и понятия не имела о счастье, а теперь я не поменялась
бы с королевой.
Пришел доктор Благово. Он получил докторскую степень и теперь жил в нашем городе,
у отца, отдыхал и говорил, что скоро опять уедет в Петербург. Ему хотелось заняться
прививками тифа и, кажется, холеры; хотелось поехать за границу, чтобы
усовершенствоваться и потом занять кафедру. Он уже оставил военную службу и носил
просторные шевиотовые пиджаки, очень широкие брюки и превосходные галстуки. Сестра
была в восторге от его булавок, запонок и от красного шелкового платочка, который он,
вероятно, из кокетства, держал в переднем кармане пиджака. Однажды, от нечего делать, мы
с нею принялись считать на память все его костюмы и решили, что у него их, по крайней
мере, штук десять. Было ясно, что он по-прежнему любит мою сестру, но он ни разу даже в
шутку не сказал, что возьмет ее с собою в Петербург или за границу, и я не мог себе ясно
представить, что будет с нею, если она останется жива, что будет с ее ребенком. А она