Page 256 - Рассказы. Повести. Пьесы

на лице у этой широкоплечей, сильной, некрасивой женщины выражение испуга. Ее дочь, та
самая девочка, которая сидела на печи и казалась равнодушною, вдруг громко заплакала.
— А ты чего, холера? — крикнула на нее Фекла, красивая баба, тоже сильная и
широкая в плечах. — Небось не убьет!
От старика Николай узнал, что Марья боялась жить в лесу с Кирьяком и что он, когда
бывал пьян, приходил всякий раз за ней и при этом шумел и бил ее без пощады.
— Ма-арья! — раздался крик у самой двери.
— Вступитесь, Христа ради, родименькие, — залепетала Марья, дыша так, точно ее
опускали в очень холодную воду, — вступитесь, родименькие…
Заплакали все дети, сколько их было в избе, и, глядя на них, Саша тоже заплакала.
Послышался пьяный кашель, и в избу вошел высокий, чернобородый мужик в зимней шапке
и оттого, что при тусклом свете лампочки не было видно его лица, — страшный. Это был
Кирьяк. Подойдя к жене, он размахнулся и ударил ее кулаком по лицу, она же не издала ни
звука, ошеломленная ударом, и только присела, и тотчас же у нее из носа пошла кровь.
— Экой срам-то, срам, — бормотал старик, полезая на печь, — при гостях-то! Грех
какой!
А старуха сидела молча, сгорбившись, и о чем-то думала; Фекла качала люльку…
Видимо, сознавая себя страшным и довольный этим, Кирьяк схватил Марью за руку,
потащил ее к двери и зарычал зверем, чтобы казаться еще страшнее, но в это время вдруг
увидел гостей и остановился.
— А, приехали… — проговорил он, выпуская жену. — Родной братец с семейством…
Он помолился на образ, пошатываясь, широко раскрывая свои пьяные, красные глаза, и
продолжал:
— Братец с семейством приехали в родительский дом… из Москвы, значит.
Первопрестольный, значит, град Москва, матерь городов… Извините…
Он опустился на скамью около самовара и стал пить чай, громко хлебая из блюдечка
при общем молчании… Выпил чашек десять, потом склонился на скамью и захрапел.
Стали ложиться спать. Николая, как больного, положили на печи со стариком; Саша
легла на полу, а Ольга пошла с бабами в сарай.
— И-и, касатка, — говорила она, ложась на сене рядом с Марьей, — слезами горю не
поможешь! Терпи, и все тут. В Писании сказано: аще кто ударит тебя в правую щеку,
подставь ему левую… И-и, касатка!
Потом она вполголоса, нараспев, рассказывала про Москву, про свою жизнь, как она
служила горничной в меблированных комнатах.
— А в Москве дома большие, каменные, — говорила она, — церквей много-много,
сорок сороков, касатка, а в домах все господа, да такие красивые, да такие приличные!
Марья сказала, что она никогда не бывала не только в Москве, но даже в своем уездном
городе; она была неграмотна, не знала никаких молитв, не знала даже «Отче наш». Она и
другая невестка, Фекла, которая теперь сидела поодаль и слушала, — обе были крайне
неразвиты и ничего не могли понять. Обе не любили своих мужей; Марья боялась Кирьяка, и
когда он оставался с нею, то она тряслась от страха и возле него всякий раз угорала, так как
от него сильно пахло водкой и табаком. А Фекла на вопрос, не скучно ли ей без мужа,
ответила с досадой:
— А ну его!
Поговорили и затихли…
Было прохладно, и около сарая во все горло кричал петух, мешая спать. Когда
синеватый, утренний свет уже пробивался во все щели, Фекла потихоньку встала и вышла, и
потом слышно было, как она побежала куда-то, стуча босыми ногами.

II

Ольга пошла в церковь и взяла с собою Марью. Когда они спускались по тропинке к