Page 259 - Рассказы. Повести. Пьесы

головой. — Уж вы, братец и сестрица, простите Христа ради, сам не рад.
По случаю праздника купили в трактире селедку и варили похлебку из селедочной
головки. В полдень все сели пить чай и пили его долго, до пота, и, казалось, распухли от чая,
и уже после этого стали есть похлебку, все из одного горшка. А селедку бабка спрятала.
Вечером гончар на обрыве жег горшки. Внизу на лугу девушки водили хоровод и пели.
Играли на гармонике. И на заречной стороне тоже горела одна печь и пели девушки, и
издали это пение казалось стройным и нежным. В трактире и около шумели мужики; они
пели пьяными голосами, все врозь, и бранились так, что Ольга только вздрагивала и
говорила:
— Ах, батюшки!..
Ее удивляло, что брань слышалась непрерывно и что громче и дольше всех бранились
старики, которым пора уже умирать. А дети и девушки слушали эту брань и нисколько не
смущались, и видно было, что они привыкли к ней с колыбели.
Миновала полночь, уже потухли печи здесь и на той стороне, а внизу на лугу и в
трактире всё еще гуляли. Старик и Кирьяк, пьяные, взявшись за руки, толкая друг друга
плечами, подошли к сараю, где лежали Ольга и Марья.
— Оставь, — убеждал старик, — оставь… Она баба смирная… Грех…
— Ма-арья! — крикнул Кирьяк.
— Оставь… Грех… Она баба ничего.
Оба постояли с минуту около сарая и пошли.
— Лю-эблю я цветы полевы-и! — запел вдруг старик высоким, пронзительным
тенором. — Лю-эблю по лугам собирать!
Потом сплюнул, нехорошо выбранился и пошел в избу.

IV

Бабка поставила Сашу около своего огорода и приказала ей стеречь, чтобы не зашли
гуси. Был жаркий августовский день. Гуси трактирщика могли пробраться к огороду
зада́ми, но они теперь были заняты делом, подбирали овес около трактира, мирно
разговаривая, и только гусак поднимал высоко голову, как бы желая посмотреть, не идет ли
старуха с палкой; другие гуси могли прийти снизу, но эти теперь паслись далеко за рекой,
протянувшись по лугу длинной белой гирляндой. Саша постояла немного, соскучилась и,
видя, что гуси не идут, отошла к обрыву.
Там она увидала старшую дочь Марьи, Мотьку, которая стояла неподвижно на
громадном камне и глядела на церковь. Марья рожала тринадцать раз, но осталось у нее
только шестеро, и все — девочки, ни одного мальчика, и старшей было восемь лет. Мотька,
босая, в длинной рубахе, стояла на припеке, солнце жгло ей прямо в темя, но она не замечала
этого и точно окаменела. Саша стала с нею рядом и сказала, глядя на церковь:
— В церкви бог живет. У людей горят лампы да свечи, а у бога лампадки красненькие,
зелененькие, синенькие, как глазочки. Ночью бог ходит по церкви, и с ним пресвятая
богородица и Николай-угодничек — туп, туп, туп… А сторожу страшно, страшно! И-и,
касатка, — добавила она, подражая своей матери. — А когда будет светопредставление, то
все церкви унесутся на небо.
— С ко-ло-ко-ла-ми? — спросила Мотька басом, растягивая каждый слог.
— С колоколами. А когда светопредставление, добрые пойдут в рай, а сердитые будут
гореть в огне вечно и неугасимо, касатка. Моей маме и тоже Марье бог скажет: вы никого не
обижали и за это идите направо, в рай; а Кирьяку и бабке скажет: а вы идите налево, в огонь.
И кто скоромное ел, того тоже в огонь.
Она посмотрела вверх на небо, широко раскрыв глаза, и сказала:
— Гляди на небо, не мигай, — ангелов видать.
Мотька тоже стала смотреть на небо, и минута прошла в молчании.
— Видишь? — спросила Саша.