Page 260 - Рассказы. Повести. Пьесы

— Не видать, — проговорила Мотька басом.
— А я вижу. Маленькие ангелочки летают по небу и крылышками — мельк, мельк,
будто комарики.
Мотька подумала немного, глядя в землю, и спросила:
— Бабка будет гореть?
— Будет, касатка.
От камня до самого низа шел ровный, отлогий скат, покрытый мягкою зеленою травой,
которую хотелось рукой потрогать или полежать на ней. Саша легла и скатилась вниз.
Мотька с серьезным, строгим лицом, отдуваясь, тоже легла и скатилась, и при этом у нее
рубаха задралась до плеч.
— Как мне стало смешно! — сказала Саша в восторге.
Они обе пошли наверх, чтобы скатиться еще раз, но в это время послышался знакомый
визгливый голос. О, как это ужасно! Бабка, беззубая, костлявая, горбатая, с короткими
седыми волосами, которые развевались по ветру, длинною палкой гнала от огорода гусей и
кричала:
— Всю капусту потолкли, окаянные, чтоб вам переколеть, трижды анафемы, язвы, нет
на вас погибели!
Она увидела девочек, бросила палку, подняла хворостину и, схвативши Сашу за шею
пальцами, сухими и твердыми, как рогульки, стала ее сечь. Саша плакала от боли и страха, а
в это время гусак, переваливаясь с ноги на ногу и вытянув шею, подошел к старухе и
прошипел что-то, и когда он вернулся к своему стаду, то все гусыни одобрительно
приветствовали его: го-го-го! Потом бабка принялась сечь Мотьку, и при этом у Мотьки
опять задралась рубаха. Испытывая отчаяние, громко плача, Саша пошла к избе, чтобы
пожаловаться; за нею шла Мотька, которая тоже плакала, но басом, не вытирая слез, и лицо
ее было уже так мокро, как будто она обмакнула его в воду.
— Батюшки мои! — изумилась Ольга, когда обе они вошли в избу. — Царица
небесная!
Саша начала рассказывать, и в это время с пронзительным криком и с бранью вошла
бабка, рассердилась Фекла, и в избе стало шумно.
— Ничего, ничего! — утешала Ольга, бледная, расстроенная, гладя Сашу по голове. —
Она — бабушка, на нее грех сердиться. Ничего, детка.
Николай, который был уже измучен этим постоянным криком, голодом, угаром,
смрадом, который уже ненавидел и презирал бедность, которому было стыдно перед женой и
дочерью за своих отца и мать, свесил с печи ноги и проговорил раздраженно, плачущим
голосом, обращаясь к матери:
— Вы не можете ее бить! Вы не имеете никакого полного права ее бить!
— Ну, околеваешь там на печке, ледащий! — крикнула на него Фекла со злобой. —
Принесла вас сюда нелегкая, дармоедов!
И Саша, и Мотька, и все девочки, сколько их было, забились на печи в угол, за спиной
Николая, и оттуда слушали все это молча, со страхом, и слышно было, как стучали их
маленькие сердца. Когда в семье есть больной, который болеет уже давно и безнадежно, то
бывают такие тяжкие минуты, когда все близкие робко, тайно, в глубине души желают его
смерти; и только одни дети боятся смерти родного человека и при мысли о ней всегда
испытывают ужас. И теперь девочки, притаив дыхание, с печальным выражением на лицах,
смотрели на Николая и думали о том, что он скоро умрет, и им хотелось плакать и сказать
ему что-нибудь ласковое, жалостное.
Он прижимался к Ольге, точно ища у нее защиты, и говорил ей тихо, дрожащим
голосом:
— Оля, милая, не могу я больше тут. Силы моей нет. Ради бога, ради Христа небесного,
напиши ты своей сестрице Клавдии Абрамовне, пусть продает и закладывает все, что есть у
ней, пусть высылает денег, мы уедем отсюда. О господи, — продолжал он с тоской, — хоть
бы одним глазом на Москву взглянуть! Хоть бы она приснилась мне, матушка!