Page 261 - Рассказы. Повести. Пьесы

А когда наступил вечер и в избе потемнело, то стало так тоскливо, что трудно было
выговорить слово. Сердитая бабка намочила ржаных корок в чашке и сосала их долго, целый
час. Марья, подоив корову, принесла ведро с молоком и поставила на скамью; потом бабка
переливала из ведра в кувшины, тоже долго, не спеша, видимо, довольная, что теперь, в
Успеньев пост, никто не станет есть молока и оно все останется цело. И только немножко,
чуть-чуть, она отлила в блюдечко для ребенка Феклы. Когда она и Марья понесли кувшины
на погребицу, Мотька вдруг встрепенулась, сползла с печи и, подойдя к скамье, где стояла
деревянная чашка с корками, плеснула в нее молока из блюдечка.
Бабка, вернувшись в избу, принялась опять за свои корки, а Саша и Мотька, сидя на
печи, смотрели на нее, и им было приятно, что она оскоромилась и теперь уж пойдет в ад.
Они утешились и легли спать, и Саша, засыпая, воображала Страшный суд: горела большая
печь, вроде гончарной, и нечистый дух с рогами, как у коровы, весь черный, гнал бабку в
огонь длинною палкой, как давеча она сама гнала гусей.

V

На Успенье, в одиннадцатом часу вечера, девушки и парни, гулявшие внизу на лугу,
вдруг подняли крик и визг и побежали по направлению к деревне; и те, которые сидели
наверху, на краю обрыва, в первую минуту никак не могли понять, отчего это.
— Пожар! Пожар! — раздался внизу отчаянный крик. — Горим!
Те, которые сидели наверху, оглянулись, и им представилась страшная,
необыкновенная картина. На одной из крайних изб, на соломенной крыше стоял огненный, в
сажень вышиною, столб, который клубился и сыпал от себя во все стороны искры, точно
фонтан бил. И тотчас же загорелась вся крыша ярким пламенем и послышался треск огня.
Свет луны померк, и уже вся деревня была охвачена красным, дрожащим светом; по
земле ходили черные тени, пахло гарью; и те, которые бежали снизу, все запыхались, не
могли говорить от дрожи, толкались, падали и, с непривычки к яркому свету, плохо видели и
не узнавали друг друга. Было страшно. Особенно было страшно то, что над огнем, в дыму,
летали голуби и в трактире, где еще не знали о пожаре, продолжали петь и играть на
гармонике как ни в чем не бывало.
— Дядя Семен горит! — крикнул кто-то громким, грубым голосом.
Марья металась около своей избы, плача, ломая руки, стуча зубами, хотя пожар был
далеко, на другом краю; вышел Николай в валенках, повыбегали дети в рубашонках. Около
избы десятского забили в чугунную доску. Бем, бем, бем… — понеслось по воздуху, и от
этого частого, неугомонного звона щемило за сердце и становилось холодно. Старые бабы
стояли с образами. Из дворов выгоняли на улицу овец, телят и коров, выносили сундуки,
овчины, кадки. Вороной жеребец, которого не пускали в табун, так как он лягал и ранил
лошадей, пущенный на волю, топоча, со ржаньем, пробежал по деревне раз и другой и вдруг
остановился около телеги и стал бить ее задними ногами.
Зазвонили и на той стороне, в церкви.
Около горевшей избы было жарко и так светло, что на земле видна была отчетливо
каждая травка. На одном из сундуков, которые успели вытащить, сидел Семен, рыжий
мужик с большим носом, в картузе, надвинутом на голову глубоко, до ушей, в пиджаке; его
жена лежала лицом вниз, в забытьи, и стонала. Какой-то старик лет восьмидесяти,
низенький, с большою бородой, похожий на гнома, не здешний, но, очевидно, причастный к
пожару, ходил возле, без шапки, с белым узелком в руках; в лысине его отсвечивал огонь.
Староста Антип Седельников, смуглый и черноволосый, как цыган, подошел к избе с
топором и вышиб окна, одно за другим — неизвестно для чего, потом стал рубить крыльцо.
— Бабы, воды! — кричал он. — Машину подава-ай! Поворачивайся!
Те самые мужики, которые только что гуляли в трактире, тащили на себе пожарную
машину. Все они были пьяны, спотыкались и падали, и у всех было беспомощное выражение
и слезы на глазах.