Page 263 - Рассказы. Повести. Пьесы

Старик Осип видел это, и на лице у него вдруг засветилась надежда.
— Благодарить бога, ваше высокоблагородие, ветра не было, — сказал он, обращаясь к
студенту, — а то бы погорели в одночасье. Ваше высокоблагородие, господа хорошие, —
добавил он конфузливо, тоном ниже, — заря холодная, погреться бы… на полбутылочки с
вашей милости.
Ему ничего не дали, и он, крякнув, поплелся домой. Ольга потом стояла на краю и
смотрела, как обе повозки переезжали реку бродом, как по лугу шли господа; их на той
стороне ожидал экипаж. А придя в избу, она рассказала мужу с восхищением:
— Да такие хорошие! Да такие красивые! А барышни — как херувимчики.
— Чтоб их розорвало! — проговорила сонная Фекла со злобой.

VI

Марья считала себя несчастною и говорила, что ей очень хочется умереть; Фекле же,
напротив, была по вкусу вся эта жизнь: и бедность, и нечистота, и неугомонная брань. Она
ела, что давали, не разбирая; спала, где и на чем придется; помои выливала у самого
крыльца: выплеснет с порога, да еще пройдется босыми ногами по луже. И она с первого же
дня возненавидела Ольгу и Николая именно за то, что им не нравилась эта жизнь.
— Погляжу, что вы тут будете есть, дворяне московские! — говорила она с
злорадством. — Погляжу-у!
Однажды утром, — это было уже в начале сентября, — Фекла принесла снизу два ведра
воды, розовая от холода, здоровая, красивая; в это время Марья и Ольга сидели за столом и
пили чай.
— Чай да сахар! — проговорила Фекла насмешливо. — Барыни какие, — добавила она,
ставя ведра, — моду себе взяли каждый день чай пить. Гляди-кось, не раздуло бы вас с
чаю-то! — продолжала она, глядя с ненавистью на Ольгу. — Нагуляла в Москве пухлую
морду, толстомясая!
Она замахнулась коромыслом и ударила Ольгу по плечу, так что обе невестки только
всплеснули руками и проговорили:
— Ах, батюшки.
Потом Фекла пошла на реку мыть белье и всю дорогу бранилась так громко, что было
слышно в избе.
Прошел день. Наступил длинный осенний вечер. В избе мотали шелк; мотали все,
кроме Феклы: она ушла за реку. Шелк брали с ближней фабрики, и вся семья вырабатывала
на нем немного — копеек двадцать в неделю.
— При господах лучше было, — говорил старик, мотая шелк. — И работаешь, и ешь, и
спишь, все своим чередом. В обед щи тебе и каша, в ужин тоже щи и каша. Огурцов и
капусты было вволю: ешь добровольно, сколько душа хочет. И строгости было больше.
Всякий себя помнил.
Светила только одна лампочка, которая горела тускло и дымила. Когда кто-нибудь
заслонял лампочку и большая тень падала на окно, то виден был яркий лунный свет. Старик
Осип рассказывал не спеша про то, как жили до воли, как в этих самых местах, где теперь
живется так скучно и бедно, охотились с гончими, с борзыми, с псковичами и во время облав
мужиков поили водкой, как в Москву ходили целые обозы с битою птицей для молодых
господ, как злых наказывали розгами или ссылали в тверскую вотчину, а добрых
награждали. И бабка тоже рассказала кое-что. Она все помнила, решительно все. Она
рассказала про свою госпожу, добрую, богобоязненную женщину, у которой муж был кутила
и развратник и у которой все дочери повыходили замуж бог знает как: одна вышла за
пьяницу, другая — за мещанина, третью — увезли тайно (сама бабка, которая была тогда
девушкой, помогала увозить), и все они скоро умерли с горя, как и их мать. И, вспомнив об
этом, бабка даже всплакнула.
Вдруг кто-то постучал в дверь, и все вздрогнули.