Page 264 - Рассказы. Повести. Пьесы

— Дядя Осип, пусти ночевать!
Вошел маленький, лысый старичок, повар генерала Жукова, тот самый, у которого
сгорела шапка. Он присел, послушал и тоже стал вспоминать и рассказывать разные истории.
Николай, сидя на печи, свесив ноги, слушал и спрашивал все о кушаньях, какие готовили при
господах. Говорили о битках, котлетах, разных супах, соусах, и повар, который тоже все
хорошо помнил, называл кушанья, каких нет теперь; было, например, кушанье, которое
приготовлялось из бычьих глаз и называлось «поутру проснувшись».
— А котлеты марешаль тогда делали? — спросил Николай.
— Нет.
Николай укоризненно покачал головой и сказал:
— Эх вы, горе-повара!
Девочки, сидя и лежа на печи, глядели вниз не мигая; казалось, что их было очень
много — точно херувимы в облаках. Рассказы им нравились; они вздыхали, вздрагивали и
бледнели то от восторга, то от страха, а бабку, которая рассказывала интереснее всех, они
слушали не дыша, боясь пошевельнуться.
Ложились спать молча; и старики, потревоженные рассказами, взволнованные, думали
о том, как хороша молодость, после которой, какая бы она ни была, остается в
воспоминаниях одно только живое, радостное, трогательное, и как страшно холодна эта
смерть, которая не за горами, — лучше о ней и не думать! Лампочка потухла. И потемки, и
два окошка, резко освещенные луной, и тишина, и скрип колыбели напоминали почему-то
только о том, что жизнь уже прошла, что не вернешь ее никак… Вздремнешь, забудешься, и
вдруг кто-то трогает за плечо, дует в щеку — и сна нет, тело такое, точно отлежал его, и
лезут в голову всё мысли о смерти; повернулся на другой бок — о смерти уже забыл, но в
голове бродят давние, скучные, нудные мысли о нужде, о кормах, о том, что мука
вздорожала, а немного погодя опять вспоминается, что жизнь уже прошла, не вернешь ее…
— О, господи! — вздохнул повар.
Кто-то тихо-тихо постучал в окошко. Должно быть, Фекла вернулась. Ольга встала и,
зевая, шепча молитву, отперла дверь, потом в сенях вынула засов. Но никто не входил,
только с улицы повеяло холодом и стало вдруг светло от луны. В открытую дверь было
видно и улицу, тихую, пустынную, и самую луну, которая плыла по небу.
— Кто тут? — окликнула Ольга.
— Я, — послышался ответ. — Это я.
Около двери, прижавшись к стене, стояла Фекла, совершенно нагая. Она дрожала от
холода, стучала зубами, и при ярком свете луны казалась очень бледною, красивою и
странною. Тени на ней и блеск луны на коже как-то резко бросались в глаза, и особенно
отчетливо обозначались ее темные брови и молодая, крепкая грудь.
— На той стороне озорники раздели, пустили так… — проговорила она. — Домой без
одежи шла… в чем мать родила. Принеси одеться.
— Да ты в избу иди! — тихо сказала Ольга, тоже начиная дрожать.
— Старики бы не увидали.
В самом деле, бабка уже беспокоилась и ворчала, и старик спрашивал: «Кто там?»
Ольга принесла свою рубаху и юбку, одела Феклу, и потом обе тихо, стараясь не стучать
дверями, вошли в избу.
— Это ты, гладкая? — сердито проворчала бабка, догадавшись, кто это. — У, чтоб
тебя, полунощница… нет на тебя погибели!
— Ничего, ничего, — шептала Ольга, кутая Феклу, — ничего, касатка.
Опять стало тихо. В избе всегда плохо спали; каждому мешало спать что-нибудь
неотвязчивое, назойливое: старику — боль в спине, бабке — заботы и злость, Марье —
страх, детям — чесотка и голод. И теперь тоже сон был тревожный: поворачивались с боку
на бок, бредили, вставали напиться.
Фекла вдруг заревела громко, грубым голосом, но тотчас же сдержала себя и изредка
всхлипывала, все тише и глуше, пока не смолкла. Временами с той стороны, из-за реки,