Page 265 - Рассказы. Повести. Пьесы

доносился бой часов; но часы били как-то странно: пробили пять, потом три.
— О, господи! — вздыхал повар.
Глядя на окна, трудно было понять: все ли еще светит луна, или это уже рассвет. Марья
поднялась и вышла, и слышно было, как она на дворе доила корову и говорила: «Сто-ой!»
Вышла и бабка. Было еще темно в избе, но уже стали видны все предметы.
Николай, который не спал всю ночь, слез с печи. Он достал из зеленого сундучка свой
фрак, надел его и, подойдя к окну, погладил рукава, подержался за фалдочки — и улыбнулся.
Потом осторожно снял фрак, спрятал в сундук и опять лег.
Марья вернулась и стала топить печь. Она, по-видимому, еще не совсем очнулась от
сна и теперь просыпалась на ходу. Ей, вероятно, приснилось что-нибудь или пришли на
память вчерашние рассказы, так как она сладко потянулась перед печью и сказала:
— Нет, воля лучше!

VII

Приехал барин — так в деревне называли станового пристава. О том, когда и зачем он
приедет, было известно за неделю. В Жукове было только сорок дворов, но недоимки,
казенной и земской, накопилось больше двух тысяч.
Становой остановился в трактире; он «выкушал» тут два стакана чаю и потом
отправился пешком в избу старосты, около которой уже поджидала толпа недоимщиков.
Староста Антип Седельников, несмотря на молодость, — ему было только тридцать лет с
небольшим, — был строг и всегда держал сторону начальства, хотя сам был беден и платил
подати неисправно. Видимо, его забавляло, что он — староста, и нравилось сознание власти,
которую он иначе не умел проявлять, как строгостью. На сходе его боялись и слушались;
случалось, на улице или около трактира он вдруг налетал на пьяного, связывал ему руки
назад и сажал в арестантскую; раз даже посадил в арестантскую бабку за то, что она, придя
на сход вместо Осипа, стала браниться, и продержал ее там целые сутки. В городе он не
живал и книг никогда не читал, но откуда-то набрался разных умных слов и любил
употреблять их в разговоре, и за это его уважали, хотя и не всегда понимали.
Когда Осип со своею оброчною книжкой вошел в избу старосты, становой, худощавый
старик с длинными седыми бакенами, в серой тужурке, сидел за столом в переднем углу и
что-то записывал. В избе было чисто, все стены пестрели от картин, вырезанных из
журналов, и на самом видном месте около икон висел портрет Баттенберга, бывшего
болгарского князя. Возле стола, скрестив руки, стоял Антип Седельников.
— За им, ваше высокоблагородие, сто девятнадцать рублей, — сказал он, когда очередь
дошла до Осипа. — Перед Святой как дал рубль, так с того времени ни копейки.
Пристав поднял глаза на Осипа и спросил:
— Почему же это, братец?
— Явите божескую милость, ваше высокоблагородие, — начал Осип, волнуясь, —
дозвольте сказать, летошний год люторецкий барин: «Осип, говорит, продай сено… Ты,
говорит, продай». Отчего ж? Было у меня пудов сто для продажи, на лоску бабы накосили.
Ну, сторговались… Все хорошо, добровольно…
Он жаловался на старосту и то и дело оборачивался к мужикам, как бы приглашая их в
свидетели; лицо у него покраснело и вспотело, и глаза стали острые, злые.
— Я не понимаю, зачем ты это все говоришь, — сказал пристав. — Я спрашиваю
тебе́… я тебе́ спрашиваю, отчего ты не платишь недоимку? Вы все не платите,
а я за вас отвечай?
— Мочи моей нету!
— Слова эти без последствия, ваше высокоблагородие, — сказал староста. —
Действительно, Чикильдеевы недостаточного класса, но извольте спросить у прочих,
причина вся — водка, и озорники очень. Без всякого понимания.
Пристав записал что-то и сказал Осипу покойно, ровным тоном, точно просил воды: