Page 266 - Рассказы. Повести. Пьесы

— Пошел вон.
Скоро он уехал; и когда он садился в свой дешевый тарантас и кашлял, то даже по
выражению его длинной худой спины видно было, что он уже не помнил ни об Осипе, ни о
старосте, ни о жуковских недоимках, а думал о чем-то своем собственном. Не успел он
отъехать и одну версту, как Антип Седельников уже выносил из избы Чикильдеевых
самовар, а за ним шла бабка и кричала визгливо, напрягая грудь:
— Не отдам! Не отдам я тебе, окаянный!
Он шел быстро, делая широкие шаги, а та гналась за ним, задыхаясь, едва не падая,
горбатая, свирепая; платок у нее сполз на плечи, седые, с зеленоватым отливом волосы
развевались по ветру. Она вдруг остановилась и, как настоящая бунтовщица, стала бить себя
по груди кулаками и кричать еще громче, певучим голосом, и как бы рыдая:
— Православные, кто в бога верует! Батюшки, обидели! Родненькие, затеснили! Ой, ой,
голубчики, вступитеся!
— Бабка, бабка, — сказал строго староста, — имей рассудок в своей голове!
Без самовара в избе Чикильдеевых стало совсем скучно. Было что-то унизительное в
этом лишении, оскорбительное, точно у избы вдруг отняли ее честь. Лучше бы уж староста
взял и унес стол, все скамьи, все горшки, — не так бы казалось пусто. Бабка кричала, Марья
плакала, и девочки, глядя на нее, тоже плакали. Старик, чувствуя себя виноватым, сидел в
углу понуро и молчал. И Николай молчал. Бабка любила и жалела его, но теперь забыла
жалость, набросилась на него вдруг с бранью, с попреками, тыча ему кулаками под самое
лицо. Она кричала, что это он виноват во всем; в самом деле, почему он присылал так мало,
когда сам же в письмах хвалился, что добывал в «Славянском базаре» по 50 рублей в месяц?
Зачем он сюда приехал, да еще с семьей? Если умрет, то на какие деньги его хоронить?.. И
было жалко смотреть на Николая, Ольгу и Сашу.
Старик крякнул, взял шапку и пошел к старосте. Уже темнело. Антип Седельников
паял что-то около печи, надувая щеки; было угарно. Дети его, тощие, неумытые, не лучше
чикильдеевских, возились на полу; некрасивая, весноватая жена с большим животом мотала
шелк. Это была несчастная, убогая семья, и только один Антип выглядел молодцом и
красавцем. На скамье в ряд стояло пять самоваров. Старик помолился на Баттенберга и
сказал:
— Антип, яви божескую милость, отдай самовар! Христа ради!
— Принеси три рубля, тогда и получишь.
— Мочи моей нету!
Антип надувал щеки, огонь гудел и шипел, отсвечивая в самоварах. Старик помял
шапку и сказал, подумав:
— Отдай!
Смуглый староста казался уже совсем черным и походил на колдуна; он обернулся к
Осипу и проговорил сурово и быстро:
— От земского начальника все зависящее. В административном заседании двадцать
шестого числа можешь заявить повод к своему неудовольствию словесно или на бумаге.
Осип ничего не понял, но удовлетворился этим и пошел домой.
Дней через десять опять приезжал становой, побыл с час и уехал. В те дни погода
стояла ветреная, холодная; река давно уже замерзла, а снега все не было, и люди замучились
без дороги. Как-то в праздник перед вечером соседи зашли к Осипу посидеть, потолковать.
Говорили в темноте, так как работать было грех и огня не зажигали. Были кое-какие новости,
довольно неприятные. Так, в двух-трех домах забрали за недоимку кур и отправили в
волостное правление, и там они поколели, так как их никто не кормил; забрали овец, и, пока
везли их, связанных, перекладывая в каждой деревне на новые подводы, одна издохла. И
теперь решали вопрос: кто виноват?
— Земство! — говорил Осип. — Кто ж!
— Известно, земство.
Земство обвиняли во всем — и в недоимках, и в притеснениях, и в неурожаях, хотя ни