Page 280 - Рассказы. Повести. Пьесы

это первый раз в жизни он слышал такие грубости.
— Можете говорить, что вам угодно, — сказал он, выходя из передней на площадку
лестницы. — Я должен только предупредить вас: быть может, нас слышал кто-нибудь, и,
чтобы не перетолковали нашего разговора и чего-нибудь не вышло, я должен буду доложить
господину директору содержание нашего разговора… в главных чертах. Я обязан это
сделать.
— Доложить? Ступай, докладывай!
Коваленко схватил его сзади за воротник и пихнул, и Беликов покатился вниз по
лестнице, гремя своими калошами. Лестница была высокая, крутая, но он докатился донизу
благополучно; встал и потрогал себя за нос: целы ли очки? Но как раз в то время, когда он
катился по лестнице, вошла Варенька и с нею две дамы; они стояли внизу и глядели — и для
Беликова это было ужаснее всего. Лучше бы, кажется, сломать себе шею, обе ноги, чем стать
посмешищем; ведь теперь узнает весь город, дойдет до директора, попечителя, — ах, как бы
чего не вышло! — нарисуют новую карикатуру, и кончится всё это тем, что прикажут подать
в отставку…
Когда он поднялся, Варенька узнала его и, глядя на его смешное лицо, помятое пальто,
калоши, не понимая, в чем дело, полагая, что это он упал сам нечаянно, не удержалась и
захохотала на весь дом:
— Ха-ха-ха!
И этим раскатистым, заливчатым «ха-ха-ха» завершилось всё: и сватовство, и земное
существование Беликова. Уже он не слышал, что говорила Варенька, и ничего не видел.
Вернувшись к себе домой, он прежде всего убрал со стола портрет, а потом лег и уже больше
не вставал.
Дня через три пришел ко мне Афанасий и спросил, не надо ли послать за доктором, так
как-де с барином что-то делается. Я пошел к Беликову. Он лежал под пологом, укрытый
одеялом, и молчал; спросишь его, а он только да или нет — и больше ни звука. Он лежит, а
возле бродит Афанасий, мрачный, нахмуренный, и вздыхает глубоко; а от него водкой, как
из кабака.
Через месяц Беликов умер. Хоронили мы его все, то есть обе гимназии и семинария.
Теперь, когда он лежал в гробу, выражение у него было кроткое, приятное, даже веселое,
точно он был рад, что наконец его положили в футляр, из которого он уже никогда не
выйдет. Да, он достиг своего идеала! И как бы в честь его во время похорон была пасмурная,
дождливая погода, и все мы были в калошах и с зонтами. Варенька тоже была на похоронах
и, когда гроб опускали в могилу, всплакнула. Я заметил, что хохлушки только плачут или
хохочут, среднего же настроения у них не бывает.
Признаюсь, хоронить таких людей, как Беликов, это большое удовольствие. Когда мы
возвращались с кладбища, то у нас были скромные постные физиономии; никому не
хотелось обнаружить этого чувства удовольствия, — чувства, похожего на то, какое мы
испытывали давно-давно, еще в детстве, когда старшие уезжали из дому и мы бегали по саду
час-другой, наслаждаясь полною свободой. Ах, свобода, свобода! Даже намек, даже слабая
надежда на ее возможность дает душе крылья, не правда ли?
Вернулись мы с кладбища в добром расположении. Но прошло не больше недели, и
жизнь потекла по-прежнему, такая же суровая, утомительная, бестолковая, жизнь, не
запрещенная циркулярно, но и не разрешенная вполне; не стало лучше. И в самом деле,
Беликова похоронили, а сколько еще таких человеков в футляре осталось, сколько их еще
будет!
— То-то вот оно и есть, — сказал Иван Иваныч и за курил трубку.
— Сколько их еще будет! — повторил Буркин.
Учитель гимназии вышел из сарая. Это был человек небольшого роста, толстый,
совершенно лысый, с черной бородой чуть не по пояс; и с ним вышли две собаки.
— Луна-то, луна! — сказал он, глядя вверх.
Была уже полночь. Направо видно было всё село, длинная улица тянулась далеко, верст