Page 275 - Рассказы. Повести. Пьесы

в этой местности давно уже был своим человеком.
Не спали. Иван Иваныч, высокий, худощавый старик с длинными усами, сидел
снаружи у входа и курил трубку; его освещала луна. Буркин лежал внутри на сене, и его не
было видно в потемках.
Рассказывали разные истории. Между прочим говорили о том, что жена старосты,
Мавра, женщина здоровая и не глупая, во всю свою жизнь нигде не была дальше своего
родного села, никогда не видела ни города, ни железной дороги, а в последние десять лет всё
сидела за печью и только по ночам выходила на улицу.
— Что же тут удивительного! — сказал Буркин. — Людей, одиноких по натуре,
которые, как рак-отшельник или улитка, стараются уйти в свою скорлупу, на этом свете не
мало. Быть может, тут явление атавизма, возвращение к тому времени, когда предок
человека не был еще общественным животным и жил одиноко в своей берлоге, а может
быть, это просто одна из разновидностей человеческого характера, — кто знает? Я не
естественник и не мое дело касаться подобных вопросов; я только хочу сказать, что такие
люди, как Мавра, явление не редкое. Да вот, недалеко искать, месяца два назад умер у нас в
городе некий Беликов, учитель греческого языка, мой товарищ. Вы о нем слышали, конечно.
Он был замечателен тем, что всегда, даже в очень хорошую погоду, выходил в калошах и с
зонтиком и непременно в теплом пальто на вате. И зонтик у него был в чехле, и часы в чехле
из серой замши, и когда вынимал перочинный нож, чтобы очинить карандаш, то и нож у
него был в чехольчике; и лицо, казалось, тоже было в чехле, так как он всё время прятал его
в поднятый воротник. Он носил темные очки, фуфайку, уши закладывал ватой, и когда
садился на извозчика, то приказывал поднимать верх. Одним словом, у этого человека
наблюдалось постоянное и непреодолимое стремление окружить себя оболочкой, создать
себе, так сказать, футляр, который уединил бы его, защитил бы от внешних влияний.
Действительность раздражала его, пугала, держала в постоянной тревоге, и, быть может, для
того, чтобы оправдать эту свою робость, свое отвращение к настоящему, он всегда хвалил
прошлое и то, чего никогда не было; и древние языки, которые он преподавал, были для
него, в сущности, те же калоши и зонтик, куда он прятался от действительной жизни.
— О, как звучен, как прекрасен греческий язык! — говорил он со сладким выражением;
и, как бы в доказательство своих слов, прищурив глаз и подняв палец, произносил: —
Антропос!

Человек в футляре

И мысль свою Беликов также старался запрятать в футляр. Для него были ясны только
циркуляры и газетные статьи, в которых запрещалось что-нибудь. Когда в циркуляре
запрещалось ученикам выходить на улицу после девяти часов вечера или в какой-нибудь
статье запрещалась плотская любовь, то это было для него ясно, определенно; запрещено —
и баста. В разрешении же и позволении скрывался для него всегда элемент сомнительный,
что-то недосказанное и смутное. Когда в городе разрешали драматический кружок, или
читальню, или чайную, то он покачивал головой и говорил тихо:
— Оно, конечно, так-то так, всё это прекрасно, да как бы чего не вышло.
Всякого рода нарушения, уклонения, отступления от правил приводили его в уныние,
хотя, казалось бы, какое ему дело? Если кто из товарищей опаздывал на молебен, или
доходили слухи о какой-нибудь проказе гимназистов, или видели классную даму поздно
вечером с офицером, то он очень волновался и всё говорил, как бы чего не вышло. А на
педагогических советах он просто угнетал нас своею осторожностью, мнительностью и
своими чисто футлярными соображениями насчет того, что вот-де в мужской и женской
гимназиях молодежь ведет себя дурно, очень шумит в классах, — ах, как бы не дошло до
начальства, ах, как бы чего не вышло, — и что если б из второго класса исключить Петрова,