Page 323 - Рассказы. Повести. Пьесы

пожилую, но красивую, видную. Едва она поселилась в комнатке в верхнем этаже, как всё
просветлело в доме, точно во все окна были вставлены новые стекла. Засветились лампадки,
столы покрылись белыми как снег скатертями, на окнах и в палисаднике показались цветы с
красными глазками, и уж за обедом ели не из одной миски, а перед каждым ставилась
тарелка. Варвара Николаевна улыбалась приятно и ласково, и казалось, что в доме всё
улыбается. И во двор, чего раньше никогда не было, стали заходить нищие, странники,
богомолки; послышались под окнами жалобные, певучие голоса уклеевских баб и виноватый
кашель слабых, испитых мужиков, уволенных с фабрики за пьянство. Варвара помогала
деньгами, хлебом, старой одеждой, а потом, обжившись, стала потаскивать и из лавки. Раз
глухой видел, как она унесла две осьмушки чаю, и это его смутило.
— Тут мамаша взяли две осьмушки чаю, — сообщил он потом отцу. — Куда это
записать?
Старик ничего не ответил, а постоял, подумал, шевеля бровями, и пошел наверх к жене.
— Варварушка, ежели тебе, матушка, — сказал он ласково, — понадобится что в лавке,
то ты бери. Бери себе на здоровье, не сомневайся.
И на другой день глухой, пробегая через двор, крикнул ей:
— Вы, мамаша, ежели что нужно, — берите!
В том, что она подавала милостыню, было что-то новое, что-то веселое и легкое, как в
лампадках и красных цветочках. Когда в заговенье или в престольный праздник, который
продолжался три дня, сбывали мужикам протухлую солонину с таким тяжким запахом, что
трудно было стоять около бочки, и принимали от пьяных в заклад косы, шапки, женины
платки, когда в грязи валялись фабричные, одурманенные плохой водкой, и грех, казалось,
сгустившись, уже туманом стоял в воздухе, тогда становилось как-то легче при мысли, что
там, в доме, есть тихая, опрятная женщина, которой нет дела ни до солонины, ни до водки;
милостыня ее действовала в эти тягостные, туманные дни, как предохранительный клапан в
машине.
Дни в доме Цыбукина проходили в заботах. Еще солнце не всходило, а Аксинья уже
фыркала, умываясь в сенях, самовар кипел в кухне и гудел, предсказывая что-то недоброе.
Старик Григорий Петров, одетый в длинный черный сюртук и ситцевые брюки, в высоких
ярких сапогах, такой чистенький, маленький, похаживал по комнатам и постукивал
каблучками, как свекор-батюшка в известной песне. Отпирали лавку. Когда становилось
светло, подавали к крыльцу беговые дрожки и старик молодцевато садился на них, надвигая
свой большой картуз до ушей, и, глядя на него, никто не сказал бы, что ему уже 56 лет. Его
провожали жена и невестка, и в это время, когда на нем был хороший, чистый сюртук и в
дрожки был запряжен громадный вороной жеребец, стоивший триста рублей, старик не
любил, чтобы к нему подходили мужики со своими просьбами и жалобами; он ненавидел
мужиков и брезговал ими, и если видел, что какой-нибудь мужик дожидается у ворот, то
кричал гневно:
— Что стал там? Проходи дальше!
Или кричал, если то был нищий:
— Бог дасьть!
Он уезжал по делам; жена его, одетая в темное, в черном фартуке, убирала комнаты или
помогала в кухне. Аксинья торговала в лавке, и слышно было во дворе, как звенели бутылки
и деньги, как она смеялась или кричала и как сердились покупатели, которых она обижала; и
в то же время было заметно, что там в лавке тайная торговля водкой уже идет. Глухой тоже
сидел в лавке или, без шапки, заложив руки в карманы, ходил по улице и рассеянно
поглядывал то на избы, то вверх на небо. Раз шесть в день в доме пили чай; раза четыре
садились за стол есть. А вечером считали выручку и записывали, потом спали крепко.
В Уклееве все три ситцевые фабрики и квартиры фабрикантов Хрыминых Старших,
Хрыминых Младших и Костюкова были соединены телефоном. Провели телефон и в
волостное правление, но там он скоро перестал действовать, так как в нем завелись клопы и
прусаки. Волостной старшина был малограмотен и в бумагах каждое слово писал с большой