Page 327 - Рассказы. Повести. Пьесы

молотками; корсет, который она надела первый раз в жизни, и ботинки давили ее, и
выражение у нее было такое, как будто она только что очнулась от обморока, — глядит и не
понимает. Анисим, в черном сюртуке, с красным шнурком вместо галстука, задумался, глядя
в одну точку, и когда певчие громко вскрикивали, быстро крестился. На душе у него было
умиление, хотелось плакать. Эта церковь была знакома ему с раннего детства; когда-то
покойная мать приносила его сюда приобщать, когда-то он пел на клиросе с мальчиками; ему
так памятны каждый уголок, каждая икона. Его вот венчают, его нужно женить для порядка,
но он уж не думал об этом, как-то не помнил, забыл совсем о свадьбе. Слезы мешали глядеть
на иконы, давило под сердцем; он молился и просил у бога, чтобы несчастья, неминуемые,
которые готовы уже разразиться над ним не сегодня-завтра, обошли бы его как-нибудь, как
грозовые тучи в засуху обходят деревню, не дав ни одной капли дождя. И столько грехов
уже наворочено в прошлом, столько грехов, так всё невылазно, непоправимо, что как-то
даже несообразно просить о прощении. Но он просил и о прощении и даже всхлипнул
громко, но никто не обратил на это внимания, так как подумали, что он выпивши.
Послышался тревожный детский плач:
— Милая мамка, унеси меня отсюда, касатка!
— Тише там! — крикнул священник.
Когда возвращались из церкви, то бежал вслед народ; около лавки, около ворот и во
дворе под окнами тоже была толпа. Пришли бабы величать. Едва молодые переступили
порог, как громко, изо всей силы, вскрикнули певчие, которые уже стояли в сенях со своими
нотами; заиграла музыка, нарочно выписанная из города. Уже подносили донское шипучее в
высоких бокалах, и подрядчик-плотник Елизаров, высокий, худощавый старик с такими
густыми бровями, что глаза были едва видны, говорил, обращаясь к молодым:
— Анисим и ты, деточка, любите друг дружку, живите по-божески, деточки, и царица
небесная вас не оставит. — Он припал к плечу старика и всхлипнул. — Григорий Петров,
восплачем, восплачем от радости! — проговорил он тонким голоском и тотчас же вдруг
захохотал и продолжал громко, басом: — Хо-хо-хо! И эта хороша у тебя невестка! Всё,
значит, в ней на место, всё гладенько, не громыхнет, вся механизма в исправности, винтов
много.
Он был родом из Егорьевского уезда, но с молодых лет работал в Уклееве на фабриках
и в уезде и прижился тут. Его давно уже знали старым, таким же вот тощим и длинным, и
давно уже его звали Костылем. Быть может, оттого, что больше сорока лет ему приходилось
наниматься на фабриках только ремонтом, — он о каждом человеке или вещи судил только
со стороны прочности: не нужен ли ремонт. И прежде чем сесть за стол, он попробовал
несколько стульев, прочны ли, и сига тоже потрогал.
После шипучего все стали садиться за стол. Гости говорили, двигая стульями. Пели и
сенях певчие, играла музыка, и в это же время на дворе бабы величали, все в один голос, — и
была какая-то ужасная, дикая смесь звуков, от которой кружилась голова.
Костыль вертелся на стуле и толкал соседей локтями, мешал говорить, и то плакал, то
хохотал.
— Деточки, деточки, деточки… — бормотал он быстро. — Аксиньюшка-матушка,
Варварушка, будем жить все в мире и согласии, топорики мои любезные…
Он пил мало и теперь опьянел от одной рюмки английской горькой. Эта
отвратительная горькая, сделанная неизвестно из чего, одурманила всех, кто пил ее, точно
ушибла. Стали заплетаться языки.
Тут было духовенство, приказчики с фабрик с женами, торговцы и трактирщики из
других деревень. Волостной старшина и волостной писарь, служившие вместе уже
четырнадцать лет и за всё это время не подписавшие ни одной бумаги, не отпустившие из
волостного правления ни одного человека без того, чтобы не обмануть и не обидеть, сидели
теперь рядом, оба толстые, сытые, и казалось, что они уже до такой степени пропитались
неправдой, что даже кожа на лице у них была какая-то особенная, мошенническая. Жена
писаря, женщина исхудалая, косая, привела с собой всех своих детей, и, точно хищная птица,