Page 328 - Рассказы. Повести. Пьесы

косилась на тарелки, и хватала всё, что попадалось под руку, и прятала себе и детям в
карманы.
Липа сидела окаменелая, всё с тем же выражением, как в церкви. Анисим, с тех пор как
познакомился с ней, не проговорил с ней ни одного слова, так что до сих пор не знал, какой у
нее голос; и теперь, сидя рядом, он всё молчал и пил английскую горькую, а когда охмелел,
то заговорил, обращаясь к тетке, сидевшей напротив:
— У меня есть друг, по фамилии Самородов. Человек специальный. Личный почетный
гражданин и может разговаривать. Но я его, тетенька, насквозь вижу, и он это чувствует.
Позвольте с вами выпить за здоровье Самородова, тетенька!
Варвара ходила вокруг стола, угощая гостей, утомленная, растерянная, и, видимо, была
довольна, что так много кушаний и всё так богато, — никто не осудит теперь. Зашло солнце,
а обед продолжался; уже не понимали, что ели, что пили, нельзя было расслышать, что
говорят, и только изредка, когда затихала музыка, ясно было слышно, как на дворе кричала
какая-то баба:
— Насосались нашей крови, ироды, нет на вас погибели!
Вечером были танцы под музыку. Приехали Хрымины Младшие со своим вином, и
один из них, когда танцевали кадриль, держал в обеих руках по бутылке, а во рту рюмку, и
это всех смешило. Среди кадрили пускались вдруг вприсядку; зеленая Аксинья только
мелькала, и от шлейфа ее дуло ветром. Кто-то оттоптал ей внизу оборку, и Костыль крикнул:
— Эй, внизу плинтус оторвали! Деточки!
У Аксиньи были серые наивные глаза, которые редко мигали, и на лице постоянно
играла наивная улыбка.
И в этих немигающих глазах, и в маленькой голове на длинной шее, и в ее стройности
было что-то змеиное; зеленая, с желтой грудью, с улыбкой, она глядела, как весной из
молодой ржи глядит на прохожего гадюка, вытянувшись и подняв голову. Хрымины
держались с ней вольно, и заметно было очень, что со старшим из них она давно уже
находилась в близких отношениях. А глухой ничего не понимал, не глядел на нее; он сидел,
положив ногу на ногу, и ел орехи и раскусывал их так громко, что, казалось, стрелял из
пистолета.
Но вот и сам старик Цыбукин вышел на средину и взмахнул платком, подавая знак, что
и он тоже хочет плясать русскую, и по всему дому и во дворе в толпе пронесся гул
одобрения:
— Сам вышел! Сам!
Плясала Варвара, а старик только помахивал платком и перебирал каблучками, но те,
которые там, во дворе, нависая друг на друге, заглядывали в окна, были в восторге и на
минуту простили ему всё — и его богатство, и обиды.
— Молодчина, Григорий Петров! — слышалось в толпе. — Так, старайся! Значит, еще
можешь заниматься! Ха-ха!
Всё это кончилось поздно, во втором часу ночи. Анисим, пошатываясь, обходил на
прощанье певчих и музыкантов и дарил каждому по новому полтиннику. И старик, не
качаясь, а всё как-то ступая на одну ногу, провожал гостей и говорил каждому:
— Свадьба две тысячи стоила.
Когда расходились, у Шикаловского трактирщика кто-то обменил хорошую поддевку
на старую, и Анисим вдруг вспыхнул и стал кричать:
— Стой! Я сыщу сейчас! Я знаю, кто это украл! Стой!
Он выбежал на улицу, погнался за кем-то; его поймали, повели под руки домой и
пихнули его, пьяного, красного от гнева, мокрого, в комнату, где тетка уже раздевала Липу,
и заперли.

IV

Прошло пять дней. Анисим, собравшийся уезжать, пришел наверх к Варваре, чтобы