Page 326 - Рассказы. Повести. Пьесы

Главная прелесть этого подарка была именно в том, что все монеты, как на подбор, были
новенькие и сверкали на солнце. Стараясь казаться степенным и серьезным, Анисим
напрягал лицо и надувал щеки, и от него пахло вином; вероятно, на каждой станции выбегал
к буфету. И опять была какая-то развязность, что-то лишнее в человеке. Потом Анисим и
старик пили чай и закусывали, а Варвара перебирала в руках новенькие рубли и
расспрашивала про земляков, живших в городе.
— Ничего, благодарить бога, живут хорошо, — говорил Анисим. — Только вот у Ивана
Егорова происшествие в семейной жизни: померла его старуха Софья Никифоровна. От
чахотки. Поминальный обед за упокой души заказывали у кондитера, по два с полтиной с
персоны. И виноградное вино было. Которые мужики, наши земляки — и за них тоже по два
с полтиной. Ничего не ели. Нешто мужик понимает соус!
— Два с полтиной! — сказал старик и покачал головой.
— А что же? Там не деревня. Зайдешь в ресторан подзакусить, спросишь того-другого,
компания соберется, выпьешь — ан глядишь, уже рассвет, и пожалуйте по три или по четыре
рубля с каждого. А когда с Самородовым, так тот любит, чтоб после всего кофий с коньяком,
а коньяк по шести гривен рюмочка-с.
— И всё врет, — проговорил старик в восхищении. — И всё врет!
— Я теперь всегда с Самородовым. Это тот самый Самородов, что вам мои письма
пишет. Великолепно пишет. И если б рассказать, мамаша, — весело продолжал Анисим,
обращаясь к Варваре, — какой человек есть этот самый Самородов, то вы не поверите. Мы
его все Мухтаром зовем, так как он вроде армяшки — весь черный. Я его насквозь вижу, все
дела его знаю вот как свои пять пальцев, мамаша, и он это чувствует и всё за мной ходит, не
отстает, и нас теперь водой не разольешь. Ему как будто жутковато, но и без меня жить не
может. Куда я, туда и он. У меня, мамаша, верный, правильный глаз. Глядишь на толкучке:
мужик рубаху продает. — Стой, рубаха краденая! — И верно, так и выходит: рубаха
краденая.
— Откуда же ты знаешь? — спросила Варвара.
— Ниоткуда, глаз у меня такой. Я не знаю, какая там рубаха, а только почему-то так
меня и тянет к ней: краденая и всё тут. У нас в сыскном так уж и говорят: «Ну, Анисим
пошел вальдшнепов стрелять!» Это значит — искать краденое. Да… Украсть всякий может,
да вот как сберечь! Велика земля, а спрятать краденое негде.
— А в нашем селе у Гунторевых на прошлой неделе угнали барана и двух ярок, —
сказала Варвара и вздохнула. — И поискать некому… Ох-тех-те…
— Что ж? Поискать можно. Это ничего, можно.
Подошел день свадьбы. Это был прохладный, но ясный, веселый апрельский день. Уже
с раннего утра по Уклееву разъезжали, звеня колоколами, тройки и пары с разноцветными
лентами на дугах и в гривах. В вербах шумели грачи, потревоженные этой ездой, и,
надсаживаясь, не умолкая, пели скворцы, как будто радуясь, что у Цыбукиных свадьба.
В доме на столах уже были длинные рыбы, окорока и птицы с начинкой, коробки со
шпротами, разные соленья и маринады и множество бутылок с водкой и винами, пахло
копченой колбасой и прокисшими омарами. И около столов, постукивая каблучками и точа
нож о нож, ходил старик. Варвару то и дело окликали, чего-нибудь требовали, и она с
растерянным видом, тяжело дыша, бегала в кухню, где с рассвета работал повар от
Костюкова и белая кухарка от Хрыминых Младших. Аксинья, завитая, без платья, в корсете,
в новых скрипучих ботинках, носилась по двору как вихрь, и только мелькали ее голые
колени и грудь. Было шумно, слышалась брань, божба; прохожие останавливались у настежь
открытых ворот, и чувствовалось во всем, что готовится что-то необыкновенное.
— За невестой поехали!
Звонки заливались и замирали далеко за деревней… В третьем часу побежал народ:
опять послышались звонки, везут невесту! Церковь была полна, горело паникадило, певчие,
как пожелал того старик Цыбукин, пели по нотам. Блеск огней и яркие платья ослепили
Липу, ей казалось, что певчие своими громкими голосами стучат по ее голове, как