Page 340 - Рассказы. Повести. Пьесы

IX

В настоящее время крыша на лавке и дверь выкрашены и блестят как новые, на окнах
по-прежнему цветет веселенькая герань, и то, что происходило три года назад в доме и во
дворе Цыбукина, уже почти забыто.
Хозяином считается, как и тогда, старик Григорий Петрович, на самом же деле всё
перешло в руки Аксиньи; она и продает, и покупает, и без ее согласия ничего нельзя сделать.
Кирпичный завод работает хорошо; оттого, что требуют кирпич на железную дорогу, цена
его дошла до двадцати четырех рублей за тысячу; бабы и девки возят на станцию кирпич и
нагружают вагоны и получают за это по четвертаку в день.
Аксинья вошла в долю с Хрымиными, и их фабрика теперь называется так: «Хрымины
Младшие и K°». Открыли около станции трактир, и уже играют на дорогой гармонике не на
фабрике, а в этом трактире, и сюда часто ходит начальник почтового отделения, который
тоже завел какую-то торговлю, и начальник станции тоже. Глухому Степану Хрымины
Младшие подарили золотые часы, и он то и дело вынимает их из кармана и подносит к уху.
В селе говорят про Аксинью, что она забрала большую силу; и правда, когда она утром
едет к себе на завод, с наивной улыбкой, красивая, счастливая, и когда потом распоряжается
на заводе, то чувствуется в ней большая сила. Ее все боятся и дома, и в селе, и на заводе.
Когда она приходит на почту, то начальник почтового отделения вскакивает и говорит ей:
— Покорнейше прошу садиться, Ксения Абрамовна!
Один помещик, щеголь, в поддевке из тонкого сукна и в высоких лакированных
сапогах, уже пожилой, как-то, продавая ей лошадь, так увлекся разговором с ней, что
уступил ей, сколько она пожелала. Он долго держал ее за руку и, глядя ей в ее веселые,
лукавые, наивные глаза, говорил:
— Для такой женщины, как вы, Ксения Абрамовна, я готов сделать всякое
удовольствие. Только скажите, когда мы можем увидеться, чтобы нам никто не помешал?
— Да когда вам угодно!
И после этого пожилой щеголь заезжает в лавочку почти каждый день, чтобы выпить
пива. А пиво ужасное, горькое, как полынь. Помещик мотает головой, но пьет.
Старик Цыбукин уже не вмешивается в дела. Он не держит при себе денег, потому что
никак не может отличить настоящих от фальшивых, но молчит, никому не говорит об этой
своей слабости. Он стал как-то забывчив, и если не дать ему поесть, то сам он не спросит;
уже привыкли обедать без него, и Варвара часто говорит:
— А наш вчерась опять лег не евши.
И говорит равнодушно, потому что привыкла. Почему-то и летом и зимой одинаково он
ходит в шубе и только в очень жаркие дни не выходит, сидит дома. Обыкновенно, надевши
шубу и подняв воротник, запахнувшись, он гуляет по деревне, по дороге на станцию, или
сидит с утра до вечера на лавочке около церковных ворот. Сидит и не пошевельнется.
Прохожие кланяются ему, но он не отвечает, так как по-прежнему не любит мужиков. Когда
его спрашивают о чем-нибудь, то он отвечает вполне разумно и вежливо, но кратко.
В селе идут разговоры, будто невестка выгнала его из собственного дома и не дает ему
есть и будто он кормится подаяниями; одни рады, другие жалеют.
Варвара еще больше пополнела и побелела, и по-прежнему творит добрые дела, и
Аксинья не мешает ей. Варенья теперь так много, что его не успевают съедать до новых
ягод; оно засахаривается, и Варвара чуть не плачет, не зная, что с ним делать.
Об Анисиме стали забывать. Как-то пришло от него письмо, написанное в стихах, на
большом листе бумаги в виде прошения, всё тем же великолепным почерком. Очевидно, и
его друг Самородов отбывал с ним вместе наказание. Под стихами была написана
некрасивым, едва разборчивым почерком одна строчка: «Я всё болею тут, мне тяжко,
помогите ради Христа».
Однажды — это было в ясный осенний день, перед вечером — старик Цыбукин сидел
около церковных ворот, подняв воротник своей шубы, и виден был только его нос и козырек