Page 341 - Рассказы. Повести. Пьесы

от фуражки. На другом конце длинной лавки сидел подрядчик Елизаров и рядом с ним
школьный сторож Яков, старик лет семидесяти, без зубов. Костыль и сторож разговаривали.
— Дети должны кормить стариков, поить… чти отца твоего и мать, — говорил Яков с
раздражением, — а она, невестка-то, выгнала свекра из цобственного дома. Старику ни
поесть, ни попить — куда пойдет? Третий день не евши.
— Третий день! — удивился Костыль.
— Вот так сидит, всё молчит. Ослаб. А чего молчать? Подать в суд, — ее б в суде не
похвалили.
— Кого в суде хвалили? — спросил Костыль, не расслышав.
— Чего?
— Баба ничего, старательная. В ихнем деле без этого нельзя… без греха то есть…
— Из цобственного дома, — продолжал Яков с раздражением. — Наживи свой дом,
тогда и гони. Эка, нашлась какая, подумаешь! Я-аз-ва!
Цыбукин слушал и не шевелился.
— Собственный дом или чужой, всё равно, лишь бы тепло было да бабы не
ругались… — сказал Костыль и засмеялся. — Когда в молодых летах был, я очень свою
Настасью жалел. Бабочка была тихая. И, бывало, все: «Купи, Макарыч, дом! Купи, Макарыч,
дом! Купи, Макарыч, лошадь!» Умирала, а всё говорила: «Купи, Макарыч, себе
дрожки-бегунцы, чтоб пеши не ходить». А я только пряники ей покупал, больше ничего.
— Муж-то глухой, глупый, — продолжал Яков, не слушая Костыля, — так,
дурак-дураком, всё равно, что гусь. Нешто он может понимать? Ударь гуся по голове палкой
— и то не поймет.
Костыль встал, чтобы идти домой на фабрику. Яков тоже встал, и оба пошли вместе,
продолжая разговаривать. Когда они отошли шагов на пятьдесят, старик Цыбукин тоже
встал и поплелся за ними, ступая нерешительно, точно по скользкому льду.
Село уже тонуло в вечерних сумерках, и солнце блестело только вверху на дороге,
которая змеей бежала по скату снизу вверх. Возвращались старухи из леса и с ними ребята;
несли корзины с волнушками и груздями. Шли бабы и девки толпой со станции, где они
нагружали вагоны кирпичом, и носы и щеки под глазами у них были покрыты красной
кирпичной пылью. Они пели. Впереди всех шла Липа и пела тонким голосом, и заливалась,
глядя вверх на небо, точно торжествуя и восхищаясь, что день, слава богу, кончился и можно
отдохнуть. В толпе была ее мать, поденщица Прасковья, которая шла с узелком в руке и, как
всегда, тяжело дышала.
— Здравствуй, Макарыч! — сказала Липа, увидев Костыля. — Здравствуй, голубчик!
— Здравствуй, Липынька! — обрадовался Костыль. — Бабочки, девочки, полюбите
богатого плотника! Хо-хо! Деточки мои, деточки (Костыль всхлипнул). Топорики мои
любезные.
Костыль и Яков прошли дальше, и было слышно, как они разговаривали. Вот после них
встретился толпе старик Цыбукин, и стало вдруг тихо-тихо. Липа и Прасковья немножко
отстали, и, когда старик поравнялся с ними, Липа поклонилась низко и сказала:
— Здравствуйте, Григорий Петрович!
И мать тоже поклонилась. Старик остановился и, ничего не говоря, смотрел на обеих;
губы у него дрожали и глаза были полны слез. Липа достала из узелка у матери кусок пирога
с кашей и подала ему. Он взял и стал есть.
Солнце уже совсем зашло; блеск его погас и вверху на дороге. Становилось темно и
прохладно. Липа и Прасковья пошли дальше и долго потом крестились.
1900

Архиерей

I