Page 69 - Рассказы. Повести. Пьесы

своими золотыми крыльями, располагались на ночлег; день прошел благополучно, наступила
тихая, благополучная ночь, и они могли спокойно сидеть у себя дома на небе… Видел
Егорушка, как мало-помалу темнело небо и опускалась на землю мгла, как засветились одна
за другой звезды.
Когда долго, не отрывая глаз, смотришь на глубокое небо, то почему-то мысли и душа
сливаются в сознание одиночества. Начинаешь чувствовать себя непоправимо одиноким, и
всё то, что считал раньше близким и родным, становится бесконечно далеким и не имеющим
цены. Звезды, глядящие с неба уже тысячи лет, само непонятное небо и мгла, равнодушные к
короткой жизни человека, когда остаешься с ними с глазу на глаз и стараешься постигнуть
их смысл, гнетут душу своим молчанием; приходит на мысль то одиночество, которое ждет
каждого из нас в могиле, и сущность жизни представляется отчаянной, ужасной…
Егорушка думал о бабушке, которая спит теперь на кладбище под вишневыми
деревьями; он вспомнил, как она лежала в гробу с медными пятаками на глазах, как потом ее
прикрыли крышкой и опустили в могилу; припомнился ему и глухой стук комков земли о
крышку… Он представил себе бабушку в тесном и темном гробу, всеми оставленную и
беспомощную. Его воображение рисовало, как бабушка вдруг просыпается и, не понимая,
где она, стучит в крышку, зовет на помощь и, в конце концов, изнемогши от ужаса, опять
умирает. Вообразил он мертвыми мамашу, о. Христофора, графиню Драницкую, Соломона.
Но как он ни старался вообразить себя самого в темной могиле, вдали от дома, брошенным,
беспомощным и мертвым, это не удавалось ему; лично для себя он не допускал возможности
умереть и чувствовал, что никогда не умрет…
А Пантелей, которому пора уже было умирать, шел внизу и делал перекличку своим
мыслям.
— Ничего… хорошие господа… — бормотал он. — Повезли парнишку в ученье, а как
он там, не слыхать про то… В Славяносербском, говорю, нету такого заведения, чтоб до
большого ума доводить… Нету, это верно… А парнишка хороший, ничего… Вырастет, отцу
будет помогать. Ты, Егорий, теперь махонький, а станешь большой, отца-мать кормить
будешь. Так от бога положено… Чти отца твоего и матерь твою… У меня у самого были
детки, да погорели… И жена сгорела, и детки… Это верно, под Крещенье ночью загорелась
изба… Меня-то дома не было, я в Орел ездил. В Орел… Марья-то выскочила на улицу, да
вспомнила, что дети в избе спят, побежала назад и сгорела с детками… Да… На другой день
одни только косточки нашли.
Около полуночи подводчики и Егорушка опять сидели вокруг небольшого костра. Пока
разгорался бурьян, Кирюха и Вася ходили за водой куда-то в балочку; они исчезли в
потемках, но всё время слышно было, как они звякали ведрами и разговаривали; значит,
балочка была недалеко. Свет от костра лежал на земле большим мигающим пятном; хотя и
светила луна, но за красным пятном всё казалось непроницаемо черным. Подводчикам свет
бил в глаза, и они видели только часть большой дороги; в темноте едва заметно в виде гор
неопределенной формы обозначались возы с тюками и лошади. В двадцати шагах от костра,
на границе дороги с полем стоял деревянный могильный крест, покосившийся в сторону.
Егорушка, когда еще не горел костер и можно было видеть далеко, заметил, что точно такой
же старый, покосившийся крест стоял на другой стороне большой дороги.
Вернувшись с водой, Кирюха и Вася налили полный котел и укрепили его на огне
Степка с зазубренной ложкой в руках занял свое место в дыму около котла и, задумчиво
глядя на воду, стал дожидаться, пока покажется пена. Пантелей и Емельян сидели рядом,
молчали и о чем-то думали. Дымов лежал на животе, подперев кулаками голову, и глядел на
огонь; тень от Степки прыгала по нем, отчего красивое лицо его то покрывалось потемками,
то вдруг вспыхивало… Кирюха и Вася бродили поодаль и собирали для костра бурьян и
берест, Егорушка, заложив руки в карманы, стоял около Пантелея и смотрел, как огонь ел
траву.
Все отдыхали, о чем-то думали, мельком поглядывали на крест, по которому прыгали
красные пятна. В одинокой могиле есть что-то грустное, мечтательное и в высокой степени