Page 66 - Рассказы. Повести. Пьесы

линь. Вася тоже заглянул в ведро. Глаза его замаслились и лицо стало ласковым, как раньше,
когда он видел лисицу. Он вынул что-то из ведра, поднес ко рту и стал жевать. Послышалось
хрустенье.
— Братцы, — удивился Степка, — Васька пескаря живьем ест! Тьфу!
— Это не пескарь, а бобырик, — покойно ответил Вася, продолжая жевать.
Он вынул изо рта рыбий хвостик, ласково поглядел на него и опять сунул в рот. Пока
он жевал и хрустел зубами, Егорушке казалось, что он видит перед собой не человека.
Пухлый подбородок Васи, его тусклые глаза, необыкновенно острое зрение, рыбий хвостик
во рту и ласковость, с какою он жевал пескаря, делали его похожим на животное.
Егорушке стало скучно возле него. Да и рыбная ловля уже кончилась. Он прошелся
около возов, подумал и от скуки поплелся к деревне.
Немного погодя он уже стоял в церкви и, положив лоб на чью-то спину, пахнувшую
коноплей, слушал, как пели на клиросе. Обедня уже близилась к концу. Егорушка ничего не
понимал в церковном пении и был равнодушен к нему. Он послушал немного, зевнул и стал
рассматривать затылки и спины. В одном затылке, рыжем и мокром от недавнего купанья, он
узнал Емельяна. Затылок был выстрижен под скобку и выше, чем принято; виски были тоже
выстрижены выше, чем следует, и красные уши Емельяна торчали, как два лопуха, и,
казалось, чувствовали себя не на своем месте. Глядя на затылок и на уши, Егорушка
почему-то подумал, что Емельян, вероятно, очень несчастлив. Он вспомнил его
дирижирование, сиплый голос, робкий вид во время купанья и почувствовал к нему сильную
жалость. Ему захотелось сказать что-нибудь ласковое.
— А я здесь! — сказал он, дернув его за рукав.
Люди, поющие в хоре тенором или басом, особенно те, которым хоть раз в жизни
приходилось дирижировать, привыкают смотреть на мальчиков строго и нелюдимо. Эту
привычку не оставляют они и потом, переставая быть певчими. Обернувшись к Егорушке,
Емельян поглядел на него исподлобья и сказал:
— Не балуйся в церкви!
Затем Егорушка пробрался вперед, поближе к иконостасу. Тут он увидел интересных
людей. Впереди всех по правую сторону на ковре стояли какие-то господин и дама. Позади
них стояло по стулу. Господин был одет в свежевыглаженную чечунчовую пару, стоял
неподвижно, как солдат, отдающий честь, и высоко держал свой синий, бритый подбородок.
В его стоячих воротничках, в синеве подбородка, в небольшой лысине и в трости
чувствовалось очень много достоинства. От избытка достоинства шея его была напряжена и
подбородок тянуло вверх с такой силой, что голова, казалось, каждую минуту готова была
оторваться и полететь вверх. А дама, полная и пожилая, в белой шелковой шали, склонила
голову набок и глядела так, как будто только что сделала кому-то одолжение и хотела
сказать: «Ах, не беспокойтесь благодарить! Я этого не люблю…» Вокруг ковра густой
стеной стояли хохлы.
Егорушка подошел к иконостасу и стал прикладываться к местным иконам. Перед
каждым образом он не спеша клал земной поклон, не вставая с земли, оглядывался назад на
народ, потом вставал и прикладывался. Прикосновение лбом к холодному полу доставляло
ему большое удовольствие. Когда из алтаря вышел сторож с длинными щипцами, чтобы
тушить свечи, Егорушка быстро вскочил с земли и побежал к нему.
— Раздавали уж просфору? — спросил он.
— Нету, нету… — угрюмо забормотал сторож. — Нечего тут…
Обедня кончилась. Егорушка не спеша вышел из церкви и пошел бродить по площади.
На своем веку перевидал он немало деревень, площадей и мужиков, и всё, что теперь
попадалось ему на глаза, совсем не интересовало его. От нечего делать, чтобы хоть
чем-нибудь убить время, он зашел в лавку, над дверями которой висела широкая кумачовая
полоса. Лавка состояла из двух просторных, плохо освещенных половин: в одной
продавались красный товар и бакалея, а в другой стояли бочки с дегтем и висели на потолке
хомуты; из той, другой, шел вкусный запах кожи и дегтя. Пол в лавке был полит; поливал