Page 15 - Детство

Он умел делать фокусы с картами, деньгами, кричал больше всех детей и почти ничем не
отличался от них. Однажды дети, играя с ним в карты, оставили его "дураком" несколько раз
кряду, - он очень опечалился, обиженно надул губы и бросил игру, и потом жаловался мне,
шмыгая носом:
- Знаю я, они уговорились! Они перемигивались, карты совали друг другу под столом.
Разве это игра? Жульничать я сам умею не хуже...
Ему было девятнадцать лет, и был он больше всех нас четверых, взятых вместе.
Но особенно он памятен мне в праздничные вечера; когда дед и дядя Михаил уходили в
гости, в кухне являлся кудрявый, встрёпанный дядя Яков с гитарой, бабушка устраивала чай с
обильной закуской и водкой в зелёном штофе с красными цветами, искусно вылитыми из
стекла на дне его; волчком вертелся празднично одетый Цыганок; тихо, боком приходил
мастер, сверкая тёмными стёклами очков; нянька Евгенья, рябая, краснорожая и толстая,
точно кубышка, с хитрыми глазами и трубным голосом; иногда присутствовали волосатый
успенский дьячок и ещё какие-то тёмные, скользкие люди, похожие на щук и налимов.
Все много пили, ели, вздыхая тяжко, детям давали гостинцы, по рюмке сладкой наливки,
и постепенно разгоралось жаркое, но странное веселье.
Дядя Яков любовно настраивал гитару, а настроив, говорил всегда одни и те же слова:
- Ну-с, я начну-с!
Встряхнув кудрями, он сгибался над гитарой, сгибал шею, точно гусь; круглое,
беззаботное лицо его становилось сонным; живые, неуловимые глаза угасали в масленом
тумане, и, тихонько пощипывая струны, он играл что-то разымчивое, невольно поднимавшее
на ноги.
Его музыка требовала напряжённой тишины; торопливым ручьём она бежала откуда- то
издали, просачивалась сквозь пол и стены и, волнуя сердце, выманивала нпонятное чувство,
грустное и беспокойное. Под эту музыку становилось жалко всех и себя самого, большие
казались тоже маленькими, и все сидели неподвижно, притаясь в задумчивом молчании.
Особенно напряжённо слушал Саша Михайлов; он всё вытягивался в сторону дяди,
смотрел на гитару, открыв рот, и через губу у него тянулась слюна. Иногда он забывался до
того, что падал со стула, тыкаясь руками в пол, и, если это случалось, он так уж и сидел на
полу, вытаращив застывшие глаза.
И все застывали, очарованные; только самовар тихо поёт, не мешая слушать жалобу
гитары. Два квадрата маленьких окон устремлены во тьму осенней ночи, порою кто-то мягко
постукивает в них. На столе качаются жёлтые огни двух сальных свеч, острые, точно копья.
Дядя Яков всё более цепенел; казалось, он крепко спит, сцепив зубы, только руки его
живут отдельной жизнью: изогнутые пальцы правой неразличимо дрожали над тёмным
голосником, точно птица порхала и билась; пальцы левой с неуловимою быстротой бегали по
грифу.
Выпивши, он почти всегда пел сквозь зубы голосом, неприятно свистящим,
бесконечную песню:
Быть бы Якову собакою
Выл бы Яков с утра до ночи:
Ой, скушно мне!
Ой, грустно мне!
По улице монахиня идёт;
На заборе ворона сидит.
Ой, скушно мне!
За печкою сверчок торохтит,
Тараканы беспокоятся.
Ой, скушно мне!
Нищий вывесил портянки сушить,
А другой нищий портянки украл!
Ой, скушно мне!