Page 13 - Детство

смеясь, говорил:
- Так жаль стало мне тебя, аж горло перехватывает, чую! Беда! А он хлещет...
Фыркая по-лошадиному, мотая головой, он стал говорить что-то про деда, сразу близкий
мне, детски простой.
Я сказал ему, что очень люблю его, - он незабвенно просто ответил:
- Так ведь и я тебя тоже люблю, - за то и боль принял, за любовь! Али я стал бы за другого
за кого? Наплевать мне...
Потом он учил меня, тихонько, часто оглядываясь на дверь:
- Когда тебя вдругорядь сечь будут, ты гляди, не сжимайся, не сжимай тело-то, - чуешь?
Вдвойне больней, когда тело сожмешь, а ты распусти его свободно, чтоб оно мягко было, -
киселем лежи! И не надувайся, дыши во всю, кричи благим матом, - ты это помни, это хорошо!
Я спросил:
- Разве еще сечь будут?
- А как же? - спокойно сказал Цыганенок. - Конечно, будут! Тебя, поди-ка, часто будут
драть...
- За что?
- Уж дедушка сыщет...
И снова озабоченно стал учить:
- Коли он сечет с навеса, просто сверху кладет лозу, - ну тут лежи спокойно, мягко, а
ежели он с оттяжкой сечет, - ударит, да к себе тянет лозину, чтобы кожу снять, - так и ты виляй
телом к нему, за лозой, понимаешь? Это легче!
Подмигнув темным, косым глазом, он сказал:
- Я в этом деле умнее самого квартального! У меня, брат, из кожи хоть голицы шей! Я
смотрел на его весёлое лицо и вспоминал бабушкины сказки про Ивана-царевича, про
Иванушку-дурачка.
III
Когда я выздоровел, мне стало ясно, что Цыганок занимает в доме особенное место:
дедушка кричал на него не так часто и сердито, как на сыновей, а за глаза говорил о нём,
жмурясь и покачивая головою:
- Золотые руки у Иванка, дуй его горой! Помяните мое слово: не мал человек растет!
Дядья тоже обращались с Цыганком ласково, дружески и никогда не "шутили" с ним, как
с мастером Григорием, которому они почти каждый вечер устраивали что-нибудь обидное и
злое: то нагреют на огне ручки ножниц, то воткнут в сиденье его стула гвоздь вверх острием
или подложат, полуслепому, разноцветные куски материи, - он сошьёт их в "штуку", а
дедушка ругает его за это.
Однажды, когда он спал после обеда в кухне на полатях, ему накрасили лицо фуксином,
и долго он ходил смешной, страшный: из серой бороды тускло смотрят два круглых пятна
очков, и уныло опускается длинный багровый нос, похожий на язык.
Они были неистощимы в таких выдумках, но мастер все сносил молча, только крякал
тихонько да, прежде чем дотронуться до утюга, ножниц, щипцов или наперстка, обильно
смачивал пальцы слюною. Это стало его привычкой; даже за обедом, перед тем как взять нож
или вилку, он муслил пальцы, возбуждая смех детей. Когда ему было больно, на его большом
лице являлась волна морщин и, странно скользнув по лбу, приподняв брови, пропадала где-то
на голом черепе.
Не помню, как относился дед к этим забавам сыновей, но бабушка грозила им кулаком и
кричала:
- Бесстыжие рожи, злыдни!
Но и о Цыганке за глаза дядья говорили сердито, насмешливо, порицали его работу,
ругали вором и лентяем.
Я спросил бабушку, отчего это.
Охотно и понятно, как всегда, она объяснила мне:
- А видишь ты, обоим хочется Ванюшку себе взять, когда у них свои-то мастерские