Page 38 - Детство

грабят проезжих богачей и делят награбленное с нищими. Может быть, она живёт в лесу, в
пещере, тоже, конечно, с добрыми разбойниками, стряпает на них и сторожит награбленное
золото. А может, ходит по земле, считая её сокровища, как ходила "князь-барыня" Енгалычева
вместе с божией матерью, и богородица уговаривает мать мою, как уговаривала
"князь-барыню":
Не собрать тебе, раба жадная,
Со всея земли злата, серебра;
Не прикрыть тебе, душа алчная,
Всем добром земли наготу твою...
И мать отвечает ей словами "князь-барыни", разбойницы:
Ты прости, пресвятая богородица,
Пожалей мою душеньку грешную.
Не себя ради мир я грабила,
А ведь ради сына единого!...
И богородица, добрая, как бабушка, простит её, скажет:
Эх ты, Марьюшка, кровь татарская,
Ой ты, зла-беда христианская!
А иди, ино, по своему пути
И стезя твоя, и слеза твоя!
Да не тронь хоть народа-то русского,
По лесам ходи да мордву зори,
По степям ходи, калмыка гони!...
Вспоминая эти сказки, я живу, как во сне, меня будит топот, возня, рёв внизу, в сенях, на
дворе; высунувшись в окно, я вижу, как дед, дядя Яков и работник кабатчика, смешной
черемисин Мельян, выталкивают из калитки на улицу дядю Михаила; он упирается, его бьют
по рукам, в спину, шею, пинают ногами, и наконец он стремглав летит в пыль улицы. Калитка
захлопнулась, гремит щеколда и запор; через ворота перекинули измятый картуз; стало тихо.
Полежав немного, дядя приподнимается, весь оборванный, лохматый, берёт 6улыжник и
мечет его в ворота; раздаётся гулкий удар, точно по дну бочки. Из кабака лезут тёмные люди,
орут, храпят, размахивают руками; из окон домов высовываются человечьи головы - улица
оживает, смеётся, кричит. Все это тоже как сказка, любопытная, но неприятная, пугающая.
И вдруг всё сотрётся, все замолчат, исчезнут.
...У порога, на сундуке, сидит бабушка, согнувшись, не двигаясь, не дыша; я стою пред
ней и глажу её теплые, мягкие, мокрые щеки, но она, видимо, не чувствует этого и бормочет
угрюмо:
- Господи, али не хватило у тебя разума доброго на меня, на детей моих? Господи,
помилуй...
Мне кажется, что в доме на Полевой улице дед жил не более года - от весны до весны, но
и за это время дом приобрел шумную славу; почти каждое воскресенье к нашим воротам
сбегались мальчишки, радостно оповещая улицу:
- У Кашириных опять дерутся!
Обыкновенно дядя Михайло являлся вечером и всю ночь держал дом в осаде, жителей
его в трепете; иногда с ним приходило двое-трое помощников, отбойных кунавинских мещан,
они забирались из оврага в сад и хлопотали там во всю ширь пьяной фантазии, выдёргивая
кусты малины и смородины; однажды они разнесли баню, переломав в ней всё, что можно
было сломать: полок, скамьи, котлы для воды, а печь разметали, выломали несколько половиц,
сорвали дверь, раму.
Дед, тёмный и немой, стоял у окна, вслушиваясь в работу людей, разорявших его добро;
бабушка бегала где-то по двору, невидимая в темноте, и умоляюще взывала:
- Миша, что ты делаешь, Миша!
Из сада в ответ ей летела идиотски гнусная русская ругань, смысл которой, должно быть,
недоступен разуму и чувству скотов, изрыгающих ее.