Page 39 - Детство

За бабушкой не угнаться в эти часы, а без неё страшно; я спускаюсь в комнату деда, но он
хрипит встречу мне:
- Вон, ан-нафема!
Я бегу на чердак и оттуда через слуховое окно смотрю во тьму сада и двора, стараясь не
упускать из глаз бабушку, боюсь, что её убьют, и кричу, зову. Она не идёт, а пьяный дядя,
услыхав мой голос, дико и грязно ругает мать мою.
Однажды в такой вечер дед был нездоров, лежал в постели и, перекатывая по подушке
обвязанную полотенцем голову, крикливо жалобился:
- Вот оно, чего ради жили, грешили, добро копили! Кабы не стыд, не срам, позвать бы
полицию, а завтра к губернатору... Срамно! Какие же это родители полицией детей своих
травят? Ну, значит, лежи, старик.
Он вдруг спустил ноги с кровати, шатаясь пошёл к окну, бабушка подхватила его под
руки:
- Куда ты, куда?
- Зажги огонь! - задыхаясь, шумно всасывая воздух, приказал он.
А когда бабушка зажгла свечу, он в взял подсвечник в руки и, держа его пред собою, как
солдат ружьё, закричал в окно насмешливо и громко:
- Эй, Мишка, вор ночной, бешеный пёс шелудивый!
Тотчас же вдребезги разлетелось верхнее стекло окна и на стол около бабушки упала
половинка кирпича.
- Не попал! - завыл дед и засмеялся или заплакал.
Бабушка схватила его на руки, точно меня, и понесла на постель, приговаривая
испуганно:
- Что ты, что ты, Христос с тобою! Ведь эдак-то - Сибирь ему; ведь разве он поймёт, в
ярости, чтО Сибирь!..
Дед дрыгал ногами и рыдал сухо, хрипуче:
- Пускай убьёт...
За окном рычало, топало, царапало стену. Я взял кирпич со стола, побежал к окну;
бабушка успела схватить меня и, швырнув в угол, зашипела:
- Ах ты, окаянный...
В другой раз дядя, вооружённый толстым колом, ломился со двора в сени дома, стоя на
ступенях чёрного крыльца и разбивая дверь, а за дверью его ждали дедушка, с палкой в руках,
двое постояльцев, с каким-то дрекольем, и жена кабатчика, высокая женщина, со скалкой;
сзади их топталась бабушка, умоляя:
- Пустите вы меня к нему! Дайте слово сказать...
Дед стоял, выставив ногу вперёд, как мужик с рогатиной на картине "Медвежья охота";
когда бабушка подбегала к нему, он молча толкал её локтем и ногою. Все четверо стояли,
страшно приготовившись; над ними на стене горел фонарь, нехорошо, судорожно освещая их
головы; я смотрел на всё это с лестницы чердака, и мне хотелось увести бабушку вверх.
Дядя ломал дверь усердно и успешно, она ходуном ходила, готовая соскочить с верхней
петли,- нижняя была уже отбита и противно звякала. Дед говорил соратникам своим тоже
каким-то звякающим голосом:
- По рукам бейте, по ногам, пожалуйста, а по башке не надо...
Рядом с дверью в стене было маленькое окошко - только голову просунуть, дядя уже
вышиб стекло из него, и оно, утыканное осколками, чернело, точно выбитый глаз.
Бабушка бросилась к нему, высунула руку на двор и, махая ею, закричала:
- Миша, Христа ради уйди! Изувечат тебя, уйди!
Он ударил её колом по руке; было видно, как, скользнув мимо окна, на руку ей упало
что-то широкое, а вслед за этим и сама бабушка осела, опрокинулась на спину, успев еще
крикнуть:
- Миш-ша, беги...
- А, мать? - страшно взвыл дед.