Page 52 - Дикая собака Динго,или Повесть о первой любви

в теплом доме настигают они человека и сбивают его мгновенно с ног.
Она опустила руки. Дошка соскользнула с ее плеча и упала на пол. Она не подняла ее.
– Но ведь это все неправда, Филька, – сказала она шепотом.
– Конечно, неправда, – тоже шепотом ответил он и показал ей свой палец, обмотанный
длинным бинтом. – Мне вовсе не больно. Чего они выдумали, не знаю. Но ты послушай меня.
Послушай, Таня.
А Таня, открыв губы, глотала воздух, показавшийся ей теперь острее, чем на реке, в
самый сильный буран. Уши ее ничего не слышали и глаза не видели. Она сказала:
– Что со мной будет теперь?
И, схватившись за голову, кинулась в сторону, стремясь по обыкновению своему в
сильном движении успокоить себя как-нибудь и найти какое-нибудь решение.
Широко шагая, как шагают во сне, она шла по коридору, ударяясь плечом о стену,
натыкаясь на малышей, с визгом разбегавшихся перед нею. За углом она обошла старичка,
замахавшего на нее деревянной указкой. Она даже не поклонилась ему, хотя это был директор.
Старичок с глубокой грустью покачал ей вслед головой и посмотрел на учителя истории
Аристарха Аристарховича Аристархова, дежурившего в этот день в коридоре.
– Это она, – сказал Аристарх Аристархович Аристархов, – и я вовсе не жалею, что
сообщил об этом случае в газету.
А Таня все шла по коридору. И в ровном шуме множества детских голосов, в котором
исчезал каждый звук, кипело и стучало ее сердце. Но что делать? Все становилось поперек ее
дороги.
«А друзья? Где они?» – думала Таня, хотя уходила от них сама и сейчас никак не могла
их видеть.

XVII

Никто лучше самого Фильки не знал, была ли в его сердце хоть какая-нибудь иная
мысль, чем помочь Тане как можно скорее. А все же он не был доволен ни своим собственным
поведением, ни поведением друзей в этот день.
Первое мгновение он было кинулся вслед за Таней по коридору, но, увидев за углом
Аристарха Аристарховича Аристархова, его плечи, поднятые чрезмерно высоко, его
равнодушные очки, его руки, занимавшие так много пространства, что, казалось, никому
больше не оставалось места на свете, Филька остановился невольно и решил вернуться назад.
Но и в раздевалке он тоже не увидел ничего хорошего. В темноте между вешалками у
газеты все еще толпились дети. Книги Тани были сброшены с подзеркальника на пол. И тут
же, на полу, валялась ее дошка, подаренная ей недавно отцом. По ней ходили. И никто не
обращал внимания на сукно и бисер, которыми она была обшита, на ее выпушку из барсучьего
меха, блестевшего под ногами, как шелк.
Усвоив себе странную привычку время от времени размышлять, Филька подумал, что
если бы старинные воины – и не старинные, а другие, которых он видит сегодня под
суконными шлемами с красной звездой, – не помогали друг другу в походе, то как бы они
могли побеждать? Что если бы друг вспоминал о друге лишь тогда, когда видит его, и забывал
о нем, как только друг ушел в дорогу, то как бы он мог когда-нибудь вернуться назад? Что
если бы охотник, обронивший свой нож на тропинке, не мог спросить о нем встречного, то как
бы он мог заснуть спокойно всегда один, в лесу, у костра?
Размышляя так, Филька опустился на колени в пыль среди толпы, и многие наступали на
его пальцы. Но все же он собрал книги Тани и, ухватившись за Танину дошку, изо всей силы
старался вырвать ее из-под ног.
Даже и это не так-то легко было сделать. Наступив на нее тяжелыми валенками и не
двигаясь с места, стоял на ней толстый мальчик, которого Таня всегда принимала за бестию.
Он кричал на Колю:
– Я это могу тысячу раз повторить! Да, могу повторить: надо выбросить твою Таню вон