Page 54 - Дикая собака Динго,или Повесть о первой любви

елей уж бродит молчание.
Тихо и в школе. Иногда лишь, как последняя капля, упавшая с ветки на корень,
прозвенит детский голос в самом конце коридора или, как ветер по камням, промчатся по
цементным плиткам чьи-то быстрые ноги.
А сегодня как долго не прекращались шаги! Дети бродили по коридору и в конце и в
начале его. Они выходили во двор и обходили вокруг часового, искусно сделанного Таней из
льда. Влажный ветер изъел его плечи, на шлеме висели сосульки, а все-таки он глядел далеко,
он еще видел суровое море.
– Может быть, она снова ушла на реку, – сказал Фильке Коля.
«А может быть, она снова в рощице стоит одна и плачет», – подумал Филька про себя.
Они разошлись у ворот.
Коля прибежал на каток. Он спустился к баржам, прошел по тропинке, засыпанной
снегом, ступил на край чистого льда. Трудно было узнать теперь реку. И вблизи и вдали снег
лежал спокойно. Стыли и блестели горы. Вокруг катка не качались гирлянды из еловых лап.
Они упали, ушли под сугробы, как в сыпучий песок.
Коля несколько раз прокричал. Но река вокруг только ослепляла его и молчала.
А совсем на другом конце города звал Таню Филька. Он стоял на опушке рощицы, как
стоял уж здесь однажды в кустах. Тогда шел первый снег, такой легкий, что, казалось, весь
его, со всей рощей, можно было унести на ладони. А теперь от тяжести снега согнулись у
старых елей ветви, молодые березы ушли в него по грудь. Но Филька все же кричал. И если б
хоть эхо ответило на его мольбы и крики, он лег бы под кусты и заплакал – даром что был
один.
Однако никто не отвечал. И Филька ушел назад по глубокому снегу.
С Колей они снова сошлись у ворот. Затем забрались в раздевалку, в самый дальний
угол, и здесь с тревогой поглядели друг другу в глаза.
– Что теперь делать? – спросил Филька.
И вдруг услышали они тихий плач. Плакал кто-то в темноте у стены, где сторож
складывал дрова для печки.
– Таня! – крикнули они оба и подошли.
Но это плакала Женя, втиснувшись между стеной и печью, и лица ее не было видно.
Филька повернул ее за плечи к себе.
– Ты никуда не ходила? – спросил он.
– Нет, – ответила Женя.
– Так чего же ты плачешь?
– А может быть… – сказала она, плача, – может быть, она уже умерла.
Тогда Коля, который ни о чем не спрашивал и ни о чем не говорил, отошел в угол и сел
на пол, прижав к коленям голову.
Между тем наверху в комнате, о которой все забыли и где обычно хранилось пионерское
имущество, спала Таня.
Флажки и плакаты на длинных древках со всех сторон окружали ее. Портреты висели
наклонно, как птицы, готовые сняться со стены, барабаны валялись на подоконнике, горны
блестели на гвоздях.
Пионерское имущество! Мир звучных предметов смотрел на нее из углов.
Как горько было расставаться с ним даже во сне.
Даже во сне, говорю я, потому что, увидев, как тяжело это было для Тани, благостный
сон пришел к ней, и она крепко заснула в этом углу, где просидела с самого утра на толстом
матраце, набитом опилками.
Но и этот добрый сон ничего не мог поделать с ее недремлющим воображением.
И снилось ей собрание звена.
Снилось Тане, будто в этой самой комнате, где она спит, сидят ее друзья – кто где: на
барабанах, на табуретах, на деревянной кобыле, обитой черной клеенкой. Движения их
грозны, лица суровы, и каждый взгляд направлен прямо в сердце Тани, но не доходит до него.