Page 66 - История одного города

течение и образует водоворот, который кружится на одном месте, брызжет и покрывается
мутною накипью, сквозь которую невозможно различить ни ясных типических черт, ни даже
сколько-нибудь обособившихся явлений. Сбивчивые и неосмысленные события бессвязно
следуют одно за другим, и люди, по-видимому, не преследуют никаких других целей, кроме
защиты нынешнего дня. Попеременно, они то трепещут, то торжествуют, и чем сильнее дает
себя чувствовать унижение, тем жестче и мстительнее торжество. Источник, из которого
вышла эта тревога, уже замутился; начала, во имя которых возникла борьба, стушевались;
остается борьба для борьбы, искусство для искусства, изобретающее дыбу, хождение по
спицам и т. д. Конечно, тревога эта преимущественно сосредоточивается на поверхности;
однако ж едва ли возможно утверждать, что и на дне в это время обстоит благополучно. Что
происходит в тех слоях пучины, которые следуют непосредственно за верхним слоем и
далее, до самого дна? пребывают ли они спокойными, или и на них производит свое
давление тревога, обнаружившаяся в верхнем слое? — с полною достоверностью определить
это невозможно, так как вообще у нас еще нет привычки приглядываться к тому, что уходит
далеко вглубь. Но едва ли мы ошибемся, сказавши, что давление чувствуется и там. Отчасти
оно выражается в форме материальных ущербов и утрат, но преимущественно в форме более
или менее продолжительной отсрочки общественного развития. И хотя результаты этих
утрат с особенною горечью сказываются лишь впоследствии, однако ж можно догадаться,
что и современники без особенного удовольствия относятся к тем давлениям, которые
тяготеют над ними.
Одну из таких тяжких исторических эпох, вероятно, переживал Глупов в описываемое
летописцем время. Собственная внутренняя жизнь города спряталась на дно, на поверхность
же выступили какие-то злостные эманации, которые и завладели всецело ареной истории.
Искусственные примеси сверху донизу опутали Глупов, и ежели можно сказать, что в общей
экономии его существования эта искусственность была небесполезна, то с не меньшею
правдой можно утверждать и то, что люди, живущие под гнетом ее, суть люди не весьма
счастливые. Претерпеть Бородавкина для того, чтоб познать пользу употребления некоторых
злаков; претерпеть Урус-Кугуш-Кильдибаева для того, чтоб ознакомится с настоящею
отвагою, — как хотите, а такой удел не может быть назван ни истинно нормальным, ни
особенно лестным, хотя, с другой стороны, и нельзя отрицать, что некоторые злаки
действительно полезны, да и отвага, употребленная в свое время и в своем месте, тоже не
вредит.
При таких условиях невозможно ожидать, чтобы обыватели оказали какие-нибудь
подвиги по части благоустройства и благочиния или особенно успели по части наук и
искусств. Для них подобные исторические эпохи суть годы учения, в течение которых они
испытывают себя в одном: в какой мере они могут претерпеть. Такими именно и
представляет нам летописец своих сограждан. Из рассказа его видно, что глуповцы
беспрекословно подчиняются капризам истории и не представляют никаких данных, по
которым можно было бы судить о степени их зрелости, в смысле самоуправления; что,
напротив того, они мечутся из стороны в сторону, без всякого плана, как бы гонимые
безотчетным страхом. Никто не станет отрицать, что эта картина не лестная, но иною она не
может и быть, потому что материалом для нее служит человек, которому с изумительным
постоянством долбят голову и который, разумеется, не может прийти к другому результату,
кроме ошеломления. Историю этих ошеломлений летописец раскрывает перед нами с тою
безыскусственностью и правдою, которыми всегда отличаются рассказы
бытописателей-архивариусов. По моему мнению, это все, чего мы имеем право требовать от
него. Никакого преднамеренного глумления в рассказе его не замечается: напротив того, во
многих местах заметно даже сочувствие к бедным ошеломляемым. Уже один тот факт, что,
несмотря на смертный бой, глуповцы все-таки продолжают жить, достаточно
свидетельствует в пользу их устойчивости и заслуживает серьезного внимания со стороны
историка.
Не забудем, что летописец преимущественно ведет речь о так называемой черни,