Page 15 - Капитанская дочка

доброе ли дело заколоть своего ближнего, смею спросить? И добро б уж закололи вы его: бог
с ним, с Алексеем Иванычем; я и сам до него не охотник. Ну, а если он вас просверлит? На
что это будет похоже? Кто будет в дураках, смею спросить?
Рассуждения благоразумного поручика не поколебали меня. Я остался при своем
намерении. «Как вам угодно, – сказал Иван Игнатьич, – делайте, как разумеете. Да зачем же
мне тут быть свидетелем? К какой стати? Люди дерутся, что за невидальщина, смею
спросить? Слава богу, ходил я под шведа и под турку: всего насмотрелся».
Я кое-как стал изъяснять ему должность секунданта, но Иван Игнатьич никак не мог
меня понять. «Воля ваша, – сказал он. – Коли уж мне и вмешаться в это дело, так разве пойти
к Ивану Кузмичу да донести ему по долгу службы, что в фортеции умышляется злодействие,
противное казенному интересу: не благоугодно ли будет господину коменданту принять
надлежащие меры…»
Я испугался и стал просить Ивана Игнатьича ничего не сказывать коменданту; насилу
его уговорил; он дал мне слово, и я решился от него отступиться.
Вечер провел я, по обыкновению своему, у коменданта. Я старался казаться веселым и
равнодушным, дабы не подать никакого подозрения и избегнуть докучных вопросов; но
признаюсь, я не имел того хладнокровия, которым хвалятся почти всегда те, которые
находились в моем положении. В этот вечер я расположен был к нежности и к умилению.
Марья Ивановна нравилась мне более обыкновенного. Мысль, что, может быть, вижу ее в
последний раз, придавала ей в моих глазах что-то трогательное. Швабрин явился тут же. Я
отвел его в сторону и уведомил его о своем разговоре с Иваном Игнатьичем. «Зачем нам
секунданты, – сказал он мне сухо, – без них обойдемся». Мы условились драться за
скирдами, что находились подле крепости, и явиться туда на другой день в седьмом часу
утра. Мы разговаривали, по-видимому, так дружелюбно, что Иван Игнатьич от радости
проболтался. «Давно бы так, – сказал он мне с довольным видом, – худой мир лучше доброй
ссоры, а и нечестен, так здоров».
– Что, что, Иван Игнатьич? – сказала комендантша, которая в углу гадала в карты, – я
не вслушалась.
Иван Игнатьич, заметив во мне знаки неудовольствия и вспомня свое обещание,
смутился и не знал, что отвечать. Швабрин подоспел ему на помощь.
– Иван Игнатьич, – сказал он, – одобряет нашу мировую.
– А с кем это, мой батюшка, ты ссорился?
– Мы было поспорили довольно крупно с Петром Андреичем.
– За что так?
– За сущую безделицу: за песенку, Василиса Егоровна.
– Нашли за что ссориться! за песенку!.. да как же это случилось?
– Да вот как: Петр Андреич сочинил недавно песню и сегодня запел ее при мне, а я
затянул мою любимую:

Капитанская дочь,
Не ходи гулять в полночь.

Вышла разладица. Петр Андреич было и рассердился; но потом рассудил, что всяк
волен петь, что кому угодно. Тем и дело кончилось.
Бесстыдство Швабрина чуть меня не взбесило; но никто, кроме меня, не понял грубых
его обиняков; по крайней мере никто не обратил на них внимания. От песенок разговор
обратился к стихотворцам, и комендант заметил, что все они люди беспутные и горькие
пьяницы, и дружески советовал мне оставить стихотворство, как дело службе противное и ни
к чему доброму не доводящее.
Присутствие Швабрина было мне несносно. Я скоро простился с комендантом и с его
семейством; пришед домой, осмотрел свою шпагу, попробовал ее конец и лег спать, приказав
Савельичу разбудить меня в седьмом часу.