Page 121 - Лабиринт

— Значит, через два дня, Петя? — тихо спросила мама, словно не верила во все, что
случилось.
— Через два, — ответил отец. — Завтра собираемся и берем билеты. А послезавтра, —
он вздохнул, — прощай что было.
Прощай что было?.. Прощай Темка, прощай дом и бабка, прощай школа, хоккейная
площадка зимой во дворе, танкистский шлем? И целый год жизни тоже прощай?
— Прощай все, что было, — повторил отец, посмотрел на Толика и спросил его: —
Верно, Темка?
Он сразу осекся, побледнел, и Толик почувствовал, как нехорошо стало отцу.
Тяжелым и больным взглядом оглядел его Толик с ног до головы.
— Я не Темка, — сказал он. — Я Толик…
— Прости, — поник отец. — Прости, оговорился…
Толик встал из-за стола, подошел к окну. Августовские сумерки сгущались на улице,
пряча в густую тень деревья, забор, дома.
Толик услышал за спиной отцовские шаги, ощутил на плече его руку.
— Прости! — глухо сказал отец, и Толик неожиданно понял, что его не надо просить,
что он простил отца.
Простил именно потому, что отец так жестоко оговорился. Он назвал Толика Темкой, и
это значило, он не забыл Темку. Он чокался с бабкой, он говорил маме, что через два дня
надо ехать, он хотел забыть все, что было, но он помнил о Темке. Думал о нем, винился
перед ним, чувствовал себя неправым.
Выходит, Темка не ошибался, когда защищал его. Выходит, он лучше знал отца?
Спиной Толик ощутил, как рядом с отцом встала мама. Словно она тоже просила
простить отца, понять его, понять, что он не хотел его обидеть.
— Завтра, Толик, — сказала мягко она, — пойдем в школу за документами.
«Вот и все!» — подумал он обреченно. Конец школе, конец Изольде Павловне, которая
сказала, что она не учительница, конец Женьке с Цыпой. Странное дело, Толик перебирал в
уме неприятности, успокаивал себя, что теперь им конец, а легче не становилось, наоборот.
Наоборот, в горле застрял какой-то комок. А Коля Суворов? А Машка Иванова? А Махал
Махалыч, Топтыгин в квадрате? Но самое главное — Темка! Р-раз — и обрезать? Все, что
было, позабыть?
— Знаешь что, мама, — вдруг резко обернулся он. — Вы поезжайте одни!
Возле стола что-то грохнуло и рассыпалось. Толик поглядел туда. Баба Шура разбила
чашку, и белые черепки веером лежали на полу. Бабка подбирала их, пыталась сложить один
к одному, но ничего у нее не выходило.
— Вы поезжайте сперва сами! — сказал он, думая, что отцу и маме придется тоже
собрать по черепкам разбитую чашку. Другую только.
Мама и отец смотрели на Толика и будто не узнавали его.
— Я приеду к вам, — объяснил он. — Я приеду. Но не сейчас. Потом. — И вдруг
добавил взросло: — Вы сначала устройте все у себя.
Можно было подумать, он говорил, чтобы родители получили квартиру, устроились на
работу, но Толик думал про другое.
И они понимали, про что он сказал.
Мама растерянно смотрела на Толика. Ее руки опять опустились как плети. Вот-вот она
сядет на краешек стула, опустит голову, скажет: «Никуда мы не поедем», — и снова станет
покорной бабке. И все пойдет по-старому…
Но мама вдруг сжалась пружиной. Напряженной рукой провела по лицу, будто
стряхивала что-то. Сказала твердым, решительным голосом:
— Хорошо. Я согласна.
Толик подошел к столу, взглянул на тарелку, полную вкусной еды, и вдруг дико
захотел есть.
Мама глядела на Толика удивленным взглядом, у окна яростно курил замолчавший