Page 16 - Лабиринт

Сейчас?
Он прижался к отцу, услышал снова биение его сердца, попросил:
— Не надо, пап, не надо!
Отец повернулся к нему. Глаза у него по-прежнему были трезвые и больные.
— Не надо? — спросил он и кивнул. — Не надо!
— Пойдем погуляем, — сказал Толик, — пойдем подышим.
— Подышим! — сказал отец, поднимаясь и пьяно пошатываясь. — Пойдем подышим, а
то тут дышать нечем! Духота! Африка!
Мама поднялась, так ничего не понимая, шагнула к отцу, на цыпочки приподнялась,
поцеловала. Похвалила будто: мол, молодец, послушница!
Пьяненькая бабка за столом, как в президиуме, встала, с полной рюмкой, довольная,
глазками блестя.
— Зятек! — крикнула. — Зятек! Ты пойми: жить-та трудна. Вот помру, погуляете, все
ж наследство, а теперя живот подопрем!
Отец шатнулся.
— Провалитесь вы, Александра Васильевна, со своим наследством! — рявкнул.
Но бабка не осерчала, засмеялась дребезжащим смехом. Пришла к отцу целоваться. Он
не отстранился, нет, ее поцеловал, тут же, правда, отвернувшись, на пол плюнул. И плюнул,
и заругался отец зло, отчаянно даже как-то, будто хоть сейчас, хоть вот этим, хоть после
времени и впустую, хотел бабке отомстить.
— Мама, мамаша я тебе, Петя, я не Ляксандра Васильевна, — смеялась бабка, хохотала,
прямо покатывалась.
Толик глядел на бабу Шуру и все никак не мог взять в толк, чего она веселится. Хотя
ведь у нее не как у всех. Она веселится, когда плакать надо.
Вон отец какой. И прямо стоит, а согнутый. Большой, а под бабкой.
Толика вдруг осенило: да нет, выходит, правильно бабка веселится. Это она победу
свою над отцом празднует. Мать всегда у нее под властью была, всегда в рабынях у нее
ходила, а теперь и отец.
Они вывалились в коридор шумной оравой, и Толик поддерживал отца, а за спиной
смеялась бабкиным смехом подвыпившая мама, и баба Шура тоже что-то кудахтала им
вслед. Толик торопился пройти коридор поскорее, чтоб никого не встретить, и радовался
теперь, что у них такой темный от мутных редких лампочек коридор. Лампочки в коридоре
вкручены маленькие, посмотришь на нее — волосок желтым червячком извивается. Раньше
этих червячков Толик не любил, а теперь радовался. У самой двери им встретилась тетя
Поля, соседка, и Толик снова обрадовался мраку: он покраснел перед тетей Полей. Пьяного
отца Толик не стыдился, ему почему-то было стыдно, что за спиной смеются мама и бабка.
Толик тихо поздоровался с тетей Полей, и она ответила больным голосом:
— Здравствуй, Толик.
На пороге он обернулся. Мама и бабка махали им от своих дверей, а тетя Поля, худая,
как доска, стояла посреди коридора и жалостливо покачивала головой.
Дверь хлопнула, будто отпустила Толикин стыд, и они пошли по вечернему двору,
холодному и тихому, вышли за ворота и сели на лавочку, смахнув снег.
Отец откинул голову, прикрыл глаза — сел человек и на минуту о чем-то
призадумался.
Потом открыл глаза и посмотрел на Толика.
— Нет, — сказал вдруг отец тихо. — Нет, Толик, это не жизнь.
Он встал, протрезвев разом, будто и не пил совсем водку, легко подхватил Толика,
поставил его на лавочку, так что стали они вровень, одного как бы росту.
— А я знаешь, какой жизни хочу? — сказал отец, вглядываясь в Толика. — Я хочу,
понимаешь, чтоб дышалось всегда вольно, и чтоб ходилось легко, и работалось весело.
Он задумался, нахмурил лоб, будто что-то вспомнил. Потом улыбнулся.
— Вот, знаешь, летом — идешь по проселку босой, и ноги в мягкой пыли утопают.