Page 20 - Лабиринт

Толик даже вздрогнул — никогда он не видел, чтоб бабка плакала. Он уставился на нее.
Баба Шура стояла к нему лицом, вполоборота к матери и ревела в голос как белуга, и даже
слезы у нее катились. Но не поверил ей Толик, не пожалел бабушку, потому что ясно видел,
как, на него внимания не обращая, не таясь от Толика, бабка бросала на маму быстрые
взгляды и подвывала все громче и громче, будто бы настаивая на своем.
А мама смотрела на нее, теперь уже только на нее, на свою мать, а на отца не смотрела
совсем, и бабка все прибавляла и прибавляла голосу, выла уже взахлеб, и мама не вытерпела,
бросилась к ней, взяла опять бабку за локоток, но бабка локоток вырвала, словно обиделась
на мать, и та должна еще попросить у нее прощения и искупить свои колебания.
Отец повернулся к маме, и Толик снова увидел его глаза. Они были спокойные и
решительные, как и тогда, по дороге домой; и сразу было видно, что отец все понял, хоть и
не видел бабкиной симуляции. Понял, что это не правда, а спектакль.
— Ну что ж, — сказал отец маме. — Пойдем. Перебьемся как-нибудь. Глядишь, нет
худа без добра, — скорей квартиру дадут. Собирайся!
— Нет! — крикнула мама. — Нет! Нет! Нет! — И слезы белыми горошинами
покатились у нее по щекам.
Глаза у отца погрустнели, он опустил голову, как раньше, понурил плечи. Но только на
секунду.
— Эх, Маша, Маша! — сказал он. — Видно, и не было у нас с тобой ничего хорошего,
раз ты так… Пойдем же, перебьемся, не пропадем… Но ведь нельзя так жить! Разве это
можно жизнью назвать?
Толик вспомнил, как стоял он вровень с отцом на лавочке тогда, у ворот. Вспомнил,
как отца сразу понял, и взглянул на маму: поймет ли она?
Но мама будто и не слышала ничего. Она все гладила бабу Шуру, успокаивала ее.
Толик посмотрел на отца. Глаза у отца блестели, и ладони он сжал в кулаки, словно хотел
драться.
— Пойми, нельзя так! — крикнул он.
А бабка все выла и выла, и мама обнимала ее, гладила по плечам, будто маленькую.
— Так ты идешь? — спросил отец снова, трогая маму за плечо.
От этого прикосновения мама вздрогнула вся, и бабка, почувствовав это, вдруг
вырвалась из маминых рук, подбежала к двери, распахнула ее. В коридоре были люди, шла
тетя Поля со сковородкой, и баба Шура, чтоб побольше народу слышало, заверещала
истошным голосом:
— А ну съезжай, аньжанер, с моей квартеры!
Глаза у нее сверкали, остренький кулачок с вытянутым пальцем указывал за порог.
Отец подошел к вешалке и натянул пальто.
Толик, сидевший все это время молча, встрепенулся.
Он видел все. Все. И не только сейчас, он видел всегда и все, что было здесь, в этой
комнате. Он видел все от начала и до конца. Он видел эту войну отца и бабки при маминых
молчаливых слезах.
Мама всегда была бабкиной рабыней. Слепой, молчаливой.
Он думал, теперь рабом станет и отец. Он был почти уверен в этом.
И вот — нет!
Отец не стал рабом этой проклятой старухи!
Он восстал!
Он сказал то, что они оба — мама и отец — давно должны были сказать этой бабке.
Он сказал это теперь.
Он правильно сделал. И Толик, ставший его верным другом, был абсолютно согласен с
отцом.
Толик встрепенулся и подошел к своей шубе.
Он не сомневался ни мгновения.
Он должен уйти с отцом.