Page 11 - Лабиринт

бабка, которая вроде бы и не видела отца и речи свои говорила маме, вдруг мгновенно
повернулась, кинулась наперерез отцу и в тот миг, когда он протянул руку, чтобы достать до
иконы, вцепилась в него.
Отец остановился, опешил, не зная, что делать, как быть с бабкой, которая вцепилась в
него, рванулся было опять к иконе, и в эту минуту ожила мама. Она кинулась к отцу —
Толик думал на подмогу, — но нет, мама тоже, как бабка, схватила его за руку.
— Не надо, Петя, не надо, — заговорила она сквозь слезы. — Милый Петя, не надо!
Отец обернулся.
Бабка отступила на шаг и глядела теперь на него.
Хоть и прошло уже много лет с тех пор, а как наяву видит Толик ту минуту: отец и
бабка стоят друг против друга, будто на дуэли.
Отец — высокий, ладный, плечи широченные, никак Толик за плечи обхватить его не
может. А бабка — щупленькая, сухонькая, будто стручок. Ну какая тут дуэль?
Но нет, не так-то просто.
Не всегда тот, кто сильней, побеждает.
Не страшная баба Шура, не ловкая, не хитрая. Самая что ни на есть обыкновенная
старушка. Кофта на ней вязаная, серая, серая юбка и платок пуховый тоже серого цвета.
Носик острый торчит из платка, как птичий клюв. Вот глаза только.
Как посмотрит баба Шура на человека — не просто так посмотрит, а со злостью, — не
то что проколет иголками — пробуровит, просверлит, будто в самое нутро тебе заглянет. И
оттого, что заглянет в самое нутро баба Шура, нехорошо в тебя заглянет, с тайным каким-то
смыслом, сердце у человека зайдется, и он отступит на шаг.
А отступив, увидит, как вырастает вдруг баба Шура.
Маленькая, сухая, а вот уже всю комнату заняла. Никого больше тут нет — одна она
все заполонила, и нет человеку здесь места. Вон, вон от нее! Вон из комнаты, где дышать
нечем!
Посмотрела тогда вот так баба Шура на Толикиного отца, в самое нутро, наверное, ему
заглянула и сказала негромко, будто нехотя:
— Слышь-ка, сродственник бесштанной! Ты тутока на меня не гавкай, не ори. В своем
дому хозяйствуй, а здеся ты сам по билету. Почитай, как на постоялом дворе.
Только что отец красный был, а тут позеленел. Шарики на лице закатались, будто он
под щекой конфеты круглые держал. Отец отступил на шаг от бабки, а потом в коридор
вышел. Дверью хлопнул так, что под обоями словно мыши зашуршали — штукатурка
посыпалась.
Мама на сундук, где всякое старье лежит, опустилась, заплакала.
Толику страшно сделалось, ведь он тогда еще совсем пацан был, в первый класс ходил.
Он к маме пришел, прижался к ней. Мама Толика обняла.
А тут баба Шура тенью над ними нависла. Серая вся, как ворона. Каркнула:
— Ты-кось скажи своему соколику, опамятуй его и сама не забудь. Я — слышь! — я
тутошная хозяйка!
Сказать бы тогда маме свое слово бабе Шуре. Сказать бы, что любит она отца и отец ее
любит и что есть у них Толик, сын, сказать бы маме, чтоб перестала баба Шура тут всем
править, но она промолчала. Заплакала только. А когда проплакалась, включили они
телевизор, и Толик смотрел кино, которое не разрешается глядеть детям до шестнадцати лет.
Кино было скучное, только изредка тетеньки там раздевались, и бабка опять
крестилась, глядя в темный угол. Свет от телевизора делал синим ее лицо, и Толику было
страшно, когда она закатывала глаза с синими белками.
Мама сидела тихая, как прибитая, и смотрела в телевизор слепыми глазами.
Поздно вечером пришел отец.
Он был тихий-тихий.
Снял ботинки у входа и на цыпочках к кровати прошел. Когда он мимо Толика
проходил, вином почему-то запахло.