Page 17 - Лабиринт

Приятно! А вокруг светло, солнечно и лес рядом — словно живой, птицы поют. И воздух
такой чистый, свежий такой — так и кажется, не воздух, а ключевая вода в тебя льется. И
душа у тебя свободная, вольная. Понимаешь, как я жизнь себе представляю?
Толик подумал о проселке с пыльными сугробами, представил птичий лес и чистый
воздух ощутил. Как ясно сказал отец! Как хорошо! Как было бы здорово жить вот так,
словно по лесной дороге идти — просторной и чистой.
Толик обнял отца за шею. Прижался к нему.
Потом отстранился и головой ему решительно кивнул.

9

Часто-часто вспоминает Толик все это.
И утихший двор, и хруст снега под ногами — будто кто яблоко громко раскусывает, и
лавочку у ворот.
Напротив, в палисаднике у соседей, светились закуржавелые деревья, облепленные
снежным пухом. Одинокая лампочка на столбе выхватывала из темноты ветви, похожие на
белые руки, и они тянулись, тянулись к отцу, будто сто бабок зарплату от него требовали.
Но лучше всего помнит Толик, как отец, будто пушинку, подхватил его и вровень с
собой на скамейку поставил. Как глаза их сравнялись. И как сказал отец Толику, словно
взрослому.
— Нет, — сказал он. — Толик, это не жизнь. Не так человек жить должен…
И прежде любил Толик отца, хоть куда за ним пойти был готов, а с того вечера, когда
тряхнул решительно головой, с отцом соглашаясь, как надо жить, вдруг пронзительно понял,
что ведь один, совсем один отец в доме, — с того вечера стал Толик самым преданным
другом отцу.
Как подползает стрелка к сроку, Толик одевается и, бабкиных разговоров не слушая,
идет к заводу, навстречу отцу. Они друг друга издалека узнают. Толик к отцу бежит, а отец
шаги ускоряет, улыбается. Потом рядом идут, говорят о всяких пустяках или даже просто
молчат, а у Толика внутри разливается какое-то тепло.
Иногда он отстает чуток и смотрит на отца сзади, на его широкую, чуть сутулую спину
в грязной рабочей телогрейке, а потом, забежав вперед, украдкой взглядывает на его лицо —
простое, доброе лицо, на две морщины, идущие от носа к уголкам губ, на усталые глаза,
задумчивые и невеселые.
И так Толику жаль отца в эти мгновения, так щемит его сердце, так болезненно любит
он этого высокого человека, удивительно близкого и родного, что щиплет у Толика в носу и
хочется ему плакать.
Но Толик, конечно, не плачет, они говорят о каких-нибудь пустяках или молчат, и
Толику очень хорошо живется в эти минуты. Будто идут они с отцом по жаркому летнему
проселку, и воздух вокруг чист, как родниковая вода, и легко на душе, и нет никаких на свете
баб Шур, никаких зарплат и никаких печалей.
Но, улыбаясь Толику, отец хмурится про себя, брови его смыкаются в прямую линию.
Ни разу не сказал он Толику, отчего так хмурится, а Толик и так знает: конечно, из-за
работы. Мучается отец, что ушел из конструкторского, что променял любимую работу на
деньги — не устоял перед бабкой и мамой. Ведь, наверное, узел, который ему
спроектировать нужно было, теперь чертит другой человек, а кто знает, может, отец сделал
бы лучше и от этого заводу пользы было бы больше. А про самого отца и говорить нечего.
Ему ведь такой узел впервые доверили, он сначала согласился, обрадовался, а потом будто
струсил — в цех перешел.
Они идут рядом, и отец вздыхает. Толик понимает, прекрасно понимает, почему
вздыхает отец. Да и дома еще такое. Один Толик у отца, мама теперь не в счет — она за
бабку.
Наверное, и любит мама отца, но что толку от такой любви! Ведь вовсе не любовь это,