Page 25 - Не стреляйте в белых лебедей

да Федору Ипатычу:
— Спасите, родненькие! Три ста рублей стребовали!
— По закону, — сказал Федор Ипатыч и вздохнул круто. — Закон, Тина, не
объегоришь.
— По миру ведь пойдем-то! По миру, сестрица!
— Ну уж, чего уж зря уж. С нас вон тоже требуют. И не три сотни, куда поболее. Так не
бегаем ведь, в ногах не валяемся. Так-то, Харя моя миленькая, так-то.
Весь день Харитина куда-то металась, кому-то плакалась, да так ни с чем домой и
вернулась. Крутилась-вертелась, а день прошел — и словно не было его: все на своих местах
осталось. И мотор на дне, и три сотни на шее, и муж у поросенка, и Колька в чужом дому.
За ночь Егор ушат высушил, проспался и к утру окончательно вернулся в образ. Вышел
из сараюшки тише прежнего, хотя тише вроде и некуда уже было. А Харитина, за ночь в
хвощ высохнув, тоже вдруг потишела и об одном лишь упрашивала:
— Ты вспомни, где был-то, Егорушка. С кем пил да как шел потом…
Кое-что она, правда, знала: не от Кольки — тот молчал насмерть. Только голову
отворачивал. От Вовки-племянника:
— Туристы ему поднесли, тетя Тина.
— Туристы?.. — Мутно было в голове у Егора. Мутно, пусто и неуютно: словно все
мысли впопыхах в другой дом съехали, оставив после себя рухлядь да мусор. — Какие такие
туристы?
— Ты к Сазанову иди, к Якову Прокопычу, Егорушка. Он все знает. И мотор этот
найди. Господом с богородицей тебя заклинаю и детьми нашими: найди!
Полдня Егор «Ветерок» тот да бачок с уключинами на дне искал. Нырял, шарил,
бродил по воде, дно ногами ощупывая. Трясся в ознобе на берегу, выкуривал цигарку, снова
в воду лез. Не помнил он, где лодку-то перевернул, а указать некому было: турист тот уже на
Черном озере рыбкой баловался. И, продрогнув до костей да пачку махорки выкурив, Егор
прекратил ныряния. Уключину в тине нашел да два весла в тростниках и с тем к Якову
Прокопычу и прибыл.
— Дайте лодку, Яков Прокопыч. С лодки я багром нащупаю, а то знобко. Сильно
знобко там ногами-то тину топтать.
— Нет тебе лодки, Полушкин. Из доверия ты моего вышел. Доставай имущество, тогда
поглядим.
— Куда поглядим-то?
— На твое дальнейшее поведение.
— В больнице будет мое поведение. Холод ведь, Яков Прокопыч. Обезножу.
— Нет, Полушкин, и не проси. Принцип у меня такой.
— Ничего с вашим принципом не сделается, Яков Прокопыч. Богом клянусь.
— Принцип, Полушкин, это, знаешь…
— Знаю, Яков Прокопыч. Все я теперь знаю.
Покивал Егор, постоял, повздыхал маленько. Заведующий опять занудил чего-то —
длинное, унылое, — он не слушал. Смахнул с белых ресниц две слезинки непрошеных,
сказал вдруг невпопад:
— Ну, катайтесь.
И зашвырнул ту единственную уключину, что полдня искал, обратно в воду. И —
пошел. Яков Прокопыч вроде онемел сперва, вроде поглупел с внешности, вроде челюсть
даже отвесил. Потом только заорал:
— Полушкин! Стой, говорю, Полушкин!.. Остановился Егор. Поглядел, сказал тихо:
— Ну, чего орешь, Сазанов? Триста рублей начету на меня? Будут тебе триста рублей.
Будут. Это уж мой такой принцип.
Домой шагал, под ноги глядя. И дома глаз не поднимал: бровями белесыми
занавесился, и как Харитина ни старалась, взгляда его так и не встретила.
— Не нашел, Егорушка? Мотор тот не сыскал, спрашиваю?