Page 29 - Не стреляйте в белых лебедей

смещается, все перепутывается. И тогда, чтобы рамки себе определить, чтобы преступлений
не наделать с глухой-то своей совестью, такие люди правила себе выдумывают.
— Какие правила?
— Правила поведения: что следует делать, а что не следует. Выносят, так сказать, свою
собственную малюсенькую совесть за скобки и делают ее несгибаемым правилом для всех.
Ну, они, например, считают, что нельзя девушке жить одной. А если она все-таки живет
одна, значит, что-то тут неладно. Значит, за ней надо особо следить, значит, подозревать ее
надо, значит, слухи о ней можно самые нелепые…
Остановилась Нонна Юрьевна. Опомнилась, что свое понесла, что из общего и целого
вывод сделала частный и личный. И даже испугалась:
— Господи, у меня же плитка на кухне не выключена!
Выбежала, а Колька этого и не заметил. Сидел, брови насупив, думал, прикидывал.
Слова Нонны Юрьевны к своему житью-бытью примерял.
Насчет правил точно все сходилось. Видал Колька таких, что жили по своим правилам,
а тех, кто этих правил не придерживался, считали либо дураками, либо хитрюгами. И если
правила, по которым жил Яков Прокопыч, были простыми и неизменными, то правила
родного дядюшки Федора Ипатовича решительно расходились с ними. Они были куда
изощреннее и куда гибче прямолинейных пунктиков контуженного сосной Якова Прокопыча
Сазанова. Они все могли оправдать и все допустить — все, что только нужно было в данный
момент самому Федору Ипатовичу.
И еще были тятькины правила. Простые: никому и никогда никаких правил не
навязывать. И он не навязывал. Он всегда жил тихо и застенчиво: все озирался, не мешает ли
кому, не застит ли солнышка, не путается ли в ногах. За это бы от всей души спасибо ему
сказать, но спасибо никто ему не говорил. Никто.
Хмурил Колька брови, размышлял, по каким правилам ему жить. И как бы сделать так,
чтобы никаких правил вообще больше бы не было, а чтобы все люди вокруг поступали бы
только по совести. Так, как тятька его поступал.
А пока Колька ломал голову над проблемами добра и зла, учительница Нонна Юрьевна
тихонечко плакала на кухне. Хозяйка ушла, и можно было, не таясь и не прилаживая
дежурных улыбок, вдоволь посокрушаться и над своей незадачливой судьбой, и над своими
очками, и над ученой угловатостью, и над затянувшимся одиночеством.
А может, и правда, что мужчины книжных девушек не любят?.

8

Поезд прибыл в областной центр в такую рань, что Егор оказался возле рынка в пять
утра. Рынок был еще закрыт, и Егор остановился возле ворот, положив мешки на асфальт.
Сам же подпер плечом соседний столб, свернул цигарку вместо завтрака и начал с опаской
раздумывать о предстоящей торговой операции. Сроду он в купцах не ходил, да и руки у
него под топорище приспособлены были, не под навескиразновески. Дома, в горячке, он
чересчур уж уверовал в собственные способности и теперь, хмурясь и вздыхая, сильно жалел
об этом.
Чего греха таить: побаивался Егор базара. Побаивался, не доверял ему и так считал, что
все равно обманут. Все равно на чемнибудь да объегорят, и мечтать тут надо о том лишь, как
бы не на все килограммы разом объегорили. Как бы хоть чтото выручить, хоть две из тех
трех сотенных, что нависли над ним, как ненастье.
А тем временем и город зашевелился: машины зафыркали, дворники зашаркали, ранние
дамочки каблуками зацокали. Егор на всякий случай поближе к мешкам подобрался,
променяв удобный дальний столб на неудобный ближний, но вокруг колхозного рынка пока
особой активности не наблюдалось. Мелькали, правда, отдельные личности, но
облюбованных Егором ворот никто не отпирал.